Слуга царю... - Ерпылев Андрей Юрьевич (книги онлайн бесплатно .TXT) 📗

Но во дворце и вокруг него были соотечественники, ни в чем не повинные и достойные уважения в своем упорстве, с которым они обороняли свою честь и, тем самым, горстку подлецов. Кому, как не Александру, было лучше известно, к чему приведут потуги «демократов» и «реформаторов», останься они недовыкорчеванным сорняком посреди пшеничного поля. Те же, кто сейчас, глядя смерти в лицо, припал к прицелам на той стороне, через год, много через два горько зарыдают на развалинах того, что еще недавно являлось могучей Империей, мировым лидером, повторяя шаг в шаг путь другого, не менее славного воинства, другой России… Обречь их, не понимающих всего трагизма ситуации, на смерть Александр не мог, поэтому снова и снова посылал к осажденным во дворце парламентеров с белыми флагами в руках, снова и снова возвращавшихся ни с чем…

Собственно говоря, Бежецкий предполагал, что и среди сторонников мало кто верит в истинность его намерений до конца, считая либо бесшабашным смельчаком, либо скрытым честолюбцем – этаким Наполеоном Бонапартом образца 2003 года. Кое-кто из гвардейцев еще в Арсенале отпускал шуточки относительно свершившегося почти что ровно двести лет назад переворота 18 брюмера, [82] похоже, намекая на то, что в каждой шутке есть доля шутки… Какие еще мысли роились в головах опьяненных победой гвардейцев, Александр не знал, и это беспокоило его больше всего.

Солнце неумолимо опускалось, а противостояние все оставалось на мертвой точки…

– Глядите сами… – Князь Ольгинский протянул «светлейшему» бинокль и подвел к заложенному на две трети от пола мешками с песком окну, возле которого дежурил здоровенный детина в каске и бронежилете поверх серого комбинезона, наблюдавший за перемещениями противника по Дворцовой площади через мощный оптический прицел снайперской винтовки. – Поверьте мне, что точно такая же картина наблюдается по всему периметру зданий. Извините меня, Борис Лаврентьевич, но дальнейшее пребывание ваше во дворце смахивает на сумасшествие.

– Где же выход, Владислав Григорьевич? – Челкин даже не попытался поднести оптический прибор к глазам и теперь стоял перед невысоким, одетым в неброский цивильный костюм шефом дворцовой службы безопасности, жалко крутя его в руках. – Вы считаете, что настало время?..

Владислав Григорьевич Ольгинский остался одним из тех немногих во дворце, кто не потерял головы и сохранил способность к рациональной умственной деятельности, если не считать, конечно, рядовых защитников, свято веривших в то, что отстаивают правое дело и обороняют от «супостата» в лице богомерзких бунтовщиков священные особы государя, государыни и цесаревича, готовясь, не раздумывая, отдать жизнь за Помазанников Божьих. Не все из них, конечно, думали именно так, но, если не перебежали на сторону неприятеля и переоделись по обычаю православных воинов, идущих на смерть, в чистое, держали свои сомнения при себе, оставаясь верными данной императору присяге. Если же говорить о свежеиспеченных царедворцах светлейшего, частью попрятавшихся по многочисленным закоулкам дворца и сидевших там тихо, будто сторожащиеся кота мыши, частью попытавшихся позорно бежать и перехваченных инсургентами, то из них сейчас при Борисе Лаврентьевиче, исключая Ольгинского, осталось всего два: генерал от кавалерии Селецкий и министр народного образования Дорневич. Увы, первый, приняв изрядно для храбрости (или чтобы пересилить страх перед неминуемой расправой) теперь, еще больше напоминая Дон-Кихота, воинственно размахивал тупым палашом перед горсткой офицеров Генерального штаба, под шумок перебравшихся во дворец, пока повстанцы брали их «контору» под контроль, побуждая их тут же идти в атаку на бунтовщиков, дабы разметать их по-молодецки, а второй, будучи профессором истории Санкт-Петербургского университета, просто решил дождаться конца драмы при любом раскладе, чтобы оставить для потомков правдивое ее описание (позднее он так и поступил, снискав себе всеобщую славу беспристрастного летописца и просто мужественного человека).

– Я считаю, – твердо заявил шеф дворцовой службы безопасности, – что вы, ваша светлость, сделали все, что могли, и теперь должны сохранить свою жизнь для продолжения борьбы.

– О какой борьбе вы ведете речь, князь? – опешил Челкин, действительно не понимая слов Ольгинского. – Вы считаете, что я могу возглавить какое-то сопротивление? Оппозицию? Но император…

– Император в данный момент лишен собственной воли, но, если после одержанной победы – а они ее одержат, несмотря ни на какие усилия наших сторонников, я уверен, – бунтовщики попытаются навязать свою волю государыне или изменить хоть что-нибудь в существующем, освященном традициями и законами ходе вещей, а они это сделают непременно – слишком уж разношерстная публика собралась под знаменем вашего Бежецкого…

– МОЕГО Бежецкого? – изумился Борис Лаврентьевич. – Бежецкого? Да он же в крепости, а восставшими командует прикрывающийся его именем самозванец! Конечно, Александр Павлович сильно подгадил мне в прошлом году…

– Вы еще не поняли, сударь, – Владислав Григорьевич непочтительно перебил «светлейшего», к тому же обратился к нему как к равному, сам того не заметив, – что ведет против вас войну именно ВАШ Бежецкий, а все остальное – прах, тлен и суета?..

Через несколько минут сбивчивых объяснений шефа безопасности, в которых недомолвок и оговорок содержалось больше, чем полезной информации, Челкин окончательно запутался, совсем потеряв нить. Однако Ольгинскому удалось главное: посеять в «светлейшем» ненависть к Бежецкому. Он даже несколько переборщил с этим, поскольку теперь взбешенный вельможа рвался покарать бунтовщика своими руками.

На беду, в ситуации наметились перемены: одному из инсургентских парламентеров все-таки удалось, видимо, склонить командира Гвардейского Флотского экипажа к переговорам…

– Ты как раз вовремя, Владимир! – Такими словами Бежецкий поприветствовал Бекбулатова, только что триумфально возвратившегося из «замиренного» Таврического дворца, продолжая уныло черкать карандашом на полях плана, разложенного перед ним на широком штабном столе и придавленного по углам различными предметами, среди которых имелись такие разнородные, как термос и офицерский наган, судя по рубчатой рукоятке, торчащей из кобуры на боку Александра, – бесхозный. – Чай будешь?

– Не отказался бы и от чего-нибудь покрепче! – ответил штаб-ротмистр, придирчиво изучая диспозицию, открывавшуюся перед ним как на ладони из окна третьего этажа здания Главного штаба. – Но, если ничего более удобоваримого нет, тогда чаек тоже не помешает…

– Понимаешь, – пожаловался Бежецкий Владимиру, который, обжигаясь, прихлебывал из металлического стаканчика почти черный от заварки напиток, в иных местах носящий совсем другое название, то и дело отхватывая зубами от огромной шоколадной плитки большие куски. – Брось я сейчас ребят на флотских, пусть даже при поддержке танков, – потери будут огромными. В крови мы их, конечно, потопим, спору нет: у нас соотношение – четыре к одному в самом худшем случае, но до чего не хочется… Дело-то почти уже сделано: дворец блокирован, ревельцы остановлены еще на полпути и разагитированы, «новгородцы» – правда, уже в городе – тоже… Шансов у Челкина нет, так зачем же кровь понапрасну лить?

– В чем же задержка? – Бекбулатов допил чай и потянулся за второй порцией. – Парламентера к господину Толлю – и все дела…

Александр в сердцах стукнул кулаком по столу так, что термос едва не повалился набок, а наган подпрыгнул.

– Да посылал я, посылал… Раз пять, если не больше: со счету уже сбился. Хочешь почитать, что Федор Георгиевич пишет?

– Не откажусь!

Владимир вытер испачканную шоколадом пятерню о грязный комбинезон и потянулся через стол за листком.

– Господа инсургенты! – прочел он с выражением, предварительно пробежав короткий текст глазами. – В ответ на ваше незаконное и смехотворное требование предлагаю вам сложить оружие самим, отдав себя в руки правосудия и смиренно ожидая милостивого суда. Барон Фы Гы Толль… Впечатляет.