Государь поневоле (СИ) - Осин Александр Васильевич (читать хорошую книгу .TXT) 📗
Можно поднять.
— Так что, будем копать?
— Будем, но не сразу. Место на Красной площади я примерно определил, надобно оттуда согнать несколько лавок, да только пока злить посад не стоит. Есть еще наводка, что под мостом через ров у Спасской башни штуки три поднять можно, но там тоже не просто откопать. Без санкции Кремля основной выезд не перекроешь.
— Слушай, Борис Алексеевич, — вступил в беседу Капитан — может, запустим Димона своим любимым делом заняться — пусть он в приказах делопроизводство "поизучает". Может и нароет ещё чего.
— Как ты себе это представляешь, Федор Матвеевич? Не вместно великому государю сему учиться и с дьяками знаться.
— Хм, государю Ивану Васильевичу, значит, вместно было с дьяками знаться, а нашему нет?
— То дело давнее, а ныне у нас византийское благообразие царствующего дома, и нарушать сиё настрого заповедано отцом Петра. Вы итак своим футболом такой шум в думе подняли, что насилу я кравчим остался. Погоди, ещё владыко Иоаким слово своё не сказал.
— Но тогда как? — мне стало интересно, каким образом БАГ получил доступ в архив.
— Как-как? Каком кверху! Дал на лапу (ну не сам, а через поручника) мне их на дом и свезли, да так что и Ромодановский не догадался. Сейчас Федор Юрьевич там гайки-то прикрутил, но при случае достанут и другие свитки.
Тут неожиданно встрял Глеб:
— Народ баит, князь Федор Юрьевич Ромодановский прикупил усадьбицу чрез два дома опричь от Соломонова погорелья у церкви Святого Ипатия. А строил её наибольший купец среди аглицких немцев, коего в том же 140 году чернь побила. Вкруг дома ромодановские дворовые забор великий, чуть не в две сажени, поставили, а унутрь акроме боярина да немногих его ближних никого не пускают.
— Это не та ли усадьба у самой стены, где боярин Федор Юрьевич отсиживался, когда последний раз стрельцы за раскольниками на Кремль пошли? — поинтересовался Майор.
— Она сама и есть, батюшка-боярин, — поклонившись, отвечал Глеб.
— Видно не только мы такие догадливые попаданцы, старые усадьбы немецких гостей выкупать да клады в них искать. Не от того ль в мае князь Ромодановский так истова на Сыскной приказ себя ставить челом царице бил… — задумчиво протянул Апраксин.
Майор почесал начавшую вновь прорастать броду и приказным тоном, что даже Глеб испугано присел, сказал:
— Дим! Надо завтра же готовить указ на выкуп еще двух подозрительных домов: на Мясницкой и возле Никитского монастыря. Государь, надо матушку твою уговорить вступиться и к Патриарху так же идти — без них мы дела не вытащим. Дома те на крутицкую епархию ныне писаны.
— Зачем же ждать утра князь-боярин? Вот Глеб нам сейчас его и напишет, а я подмахну.
В шатре нашлись и бумага, и чернила и писчие принадлежности, и мой будущий шут-писарь-сказочник сел за походный столик писать указ. И Майор, и Капитан помогали ему правильно составить документ, иногда в полголоса споря о формулировках. Я пожалел, что с нами нет Зотова — тот хорошо умел выразить мысли в полном соответствии с принятыми традициями изложения при дворе. Пока суд да дело, поторопился озвучить давнюю свою хотелку:
— И позволь, Борис Алексеевич, ему при мне быть неотлучно. Замолви пред матушкой слово. А ещё Глебушка будет мне сказки на ночь читывать — вечера скоро длинные пойдут, скучные. По утру же записывать их в книжицу для академии надобно…
Сказал и подмигнул, надеясь, что Майор правильно поймет подводку к легализации Пушкинских сказок. Тот не подвел — согласился, хотя и без особой охоты. Вероятно, ему всё ещё претила мысль, что у попаданца в царя могут быть какие-то свои доверенные лица. Однако открыто отказывать не стал. Напротив, пообещал Глебушке "вездеход" в Преображенское выписать.
За этой ночной суетой и беседой, прежнее чувство подозрительности притупилось, и я в тот момент более чем других вселенцев, стал бояться склонностей своего носителя к какой-то необъяснимой жестокости. Уверенности, что при сильных эмоциональных взрывах смогу сохранить контроль над телом, не было. Стоял, прислонившись к центральному столбу, и "медитировал" в накатывающихся волнами воспоминаниях: и о видах кровавых бараньих туш, и картинок смерти Хованского да Матвеева на стрелецких копьях, и о нечеловеческих криках сгораемого в огне пожара истопника сестры. Я даже сразу и не услышал, как меня окликает Майор. Встрепенувшись, решил перевести разговор на другую тему.
— Борис Алексеевич, а может, я всё-таки своим прямым делом займусь? Вы все как-то устроились более-менее по специальности, а я всё с потешными играюсь. Как думаешь, пора Петру повзрослеть, да приказы прошерстить, на предмет понимания текущего делопроизводства и реального распределения кэша в казне? Пустит меня Софья в приказ Большой казны?
— Ну, вот опять двадцать пять! Говорил же, что невместно сиё как обучение проводить, а как ревизию, то думский расклад против играет. — С грустной усмешкой Майор продолжил: — Не вели казнить, государь, только ни я, ни матушка тебе такого позволить не можем. Софья, та с радостью даст тебе в приказах играться. Только этим ты больше навредишь общему нашему делу. Вот послушай, каков есть расклад в Думе ныне…
Не прошло и часа после разговора с холопом, как я с помощью Глеба добрался наконец до своего шатра. Ребенок заснул, а мне настало время переоценить свои ощущения. Тяжелое чувство стыда от того, что я мог по навету от "ненадежного источника", поддавшись внешним страхам, испортить отношения с Майором и остальными "вселенцами" камнем давило на совесть. Ведь только большим усилием рассудка, я поборол совместные с Петром страхи и положил себе считать, что моя смерть им невыгодна в любом виде. Естественно, если я не буду действовать прямо против и "зарываться". Вся обида, вся подозрительность носила какой-то иррациональный характер и во многом была навеяна чувствами донора, его подсознанием. Больше всего конечно задевало, что я не сам был первой скрипкой и многие мои поступки, хоть и сыграли какую-то роль, но значили чудовищно мало по сравнению с тем пластом черновой работы, что провели с момента появления в этом мире и Майор, и Учитель, и даже Геолог. Система "оберегателей", организованная почти на пустом месте, система агентов среди посада и стрельцов с солдатами, при всем своем возможном несовершенстве от поспешности создания, много помогли для сглаживания катастрофических взбрыков неверной дворцовой судьбы. Именно благодаря им удалось вбить клин между бунтовщиками и большими посадскими людьми, да запустить контро-слухи про боярский заговор Милославских и Одоевского. Я и не знал до рассказа Майора и последующего подтверждения от Глеба, какую роль в событиях хованщины сыграли старый князь Василий Федорович Одоевский и его сын Яков Васильевич. Дудыкин в теле Голицына вместе с Александром в теле Ивана Нарышкина, ещё до приезда Матвеева сумели поправить ход истории. Уж не знаю в новое ли или напротив в старое русло.
На самом деле заговор о недопущении старого Милославского, который автоматически становился первым лицом при восшествии на престол Ивана, и воцарении моего носителя, был поддержан большинством бояр без особого сопротивления. В Думе по смерти царя Федора сложилось четыре основных группировки: Языковы-Лихачевы-Апраксины, свергнутые ими Милославские-Хитровы с примкнувшим к ним Хованским, Одоевские с Голицыными и Нарышкины с Долгоруковыми. Ромодановские колебались, но в основном тяготели к нашему лагерю. Остальные большие роды составляли традиционное "болото", готовое поддержать победителей. БАГ оказался между двумя огнями. Софья Алексеевна ещё при болезни брата увлеклась Василь-Васильичем и сильно тянула в свою сторону блок ВВГ+ВФО. Борис Алексеевич, будучи на хорошем счету у царя Федора был назначен кравчим присматривать за партией вдовствующей царицы, но к удивлению, многих близко сошёлся с её окружением и, особенно с наставником царевича Петра дьяком Зотовым и братом Натальи Кирилловны Иваном. На него и легла основная функция посредника между лагерями двух претендентов на освобождавшийся мономахов венец. Блок ЯЛА от воцарения Ивана терял больше всех. Учитывая злопамятность родни старшего наследника трона, они рисковали потерять не только свое влияние, но и жизнь. Поэтому с подачи младшего Языкова комнатные умирающего царя решились на примирение с "медведицей". Главная их задача была привести в Кремль Матвеева, на благодарность и рассудительность которого вполне можно было полагаться. Авторитет Артамона Сергеевича среди большинства бояр был высок, а сам он известен был своей обходительностью к старым, большим родам. Даже откровенные его враги Милославские и Хитровы относились к старому интригану с уважением и страхом. В 1676 году они смогли свалить последнего фаворита Тишайшего только при помощи Патриарха и блока ЯЛА, воспользовавшись ошибкой Артамона — поспешным проталкиванием на престол Петра в обход обоих братьев. В 1682 году ситуация стала другой: правление Милославских пугало московских бояр своей алчностью и беспардонностью. Думские боярские рода, прежде всего Одоевские с роднёй, согласились на провозглашение царем Петра. Голицыны колебались и по факту раскололись кузенами по разным лагерям. По крайней мере, поначалу никто воцарению младшего брата не противился особо. В прошлом мире Иван Нарышкин своим честолюбием и беспардонностью сумел восстановить против себя старые и сильные роды. Старый князь Одоевский тогда в буквальном смысле расплевался с ним и с большой охотой поддержал усиление Софьи. У нас же, находясь под вселенцем, старший из братьев вдовствующей царицы, напротив, пытался сгладить противоречия, не требуя себе особых должностей и положения. Хотя от упреков и слухов его это не уберегло. Посад и стрельцы считали его выскочкой, временщиком, который для воцарения своего племянника недобро думает на старшего царевича. Таратуй же единственный из родовитых бояр стал прямым врагом Нарышкина, посмевшего напомнить тому упреки Алексея Михайловича в нерадении и глупости. Тем не менее, Хованский по отношению к Наталье Кирилловне сохранял льстивое почтение, и та не могла поверить брату и кравчему сына о враждебности и опасности Таратуя. Старая, ещё от Чигирина, вражда Василия Васильевича Голицына к Григорию Ромодановскому и Долгоруким прочно, сильнее чем любовь Софьи, связала его с Милославскими.
