Детство 2 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" (читать книги без сокращений .TXT) 📗
— Деревяху! — Ору не своим голосом, штоб колотун перебить, — Ему в зубы, а мне — дощечки на руки, заместо лубка пока! Чистые!
Забегали, засуетились. Нашлось! Минуты не прошло, а на! В руки суют.
Вправил, примотал, и ноги сразу — раз! Подогнулись. Поймали меня за шиворот, да и на носилки жопой усадили, штоб хоть не в грязь! С переломом который, лежит в беспамятстве от боли, да и я немногим лучше. Как скрежетнула кость о кость, так только чувство долга и удержало от обморока.
— Пей! — Фляжка, от которой так сивухой несёт, што ой! Одного запаха хватило, штоб отойти мал-мала.
Отошёл, да и захотел назад, на стену — штоб по репорёрски, значица! А тут снова — казаки!
— Гу-у! — И посвист с ура. Страшно! Хоть и за спинами стачечников, а страх берёт! Вижу только, как толпа единым организмом живым назад сперва… потом вперёд… Поколыхалась единым организмом живым, да и снова раненых понесли. Мно-ого больше, чем по первому разу!
— Выцепили! — И ненависть в голосе сдавленная, пока я ему голову перематываю, — Успели наших похватать ста-анишники! Ненавижу! С-суки! Псы царёвы!
Такое получается, што вроде как и отбились, но не все. Часть работяг из передних рядов успели похватать. А стоптали скольких! Несут, и несут…
Начал перевязывать одного, а гляжу — не дышит. Руку на шею, где артерия… Всё. Глаза только пальцами закрыл, пока не закоченели, да и головой в сторону показываю. Копытами, значица, грудь смяли.
Не сразу меня и поняли-то. Бабёнка какая-то взвыла было в голос, да и сама себя замолкнуть заставила. Слёзы катятся, саму ажно шатает, но молча!
Снова — ура, и стачечники заколыхались. А потом пальба, залпами! Один, второй, третий! И в атаку!
Смяли стачечников казачки, проломили оборону. И ну конями топтать, нагайками работать! Ярятся чубатые, зубы щерят не хуже коней своих. Даже пена из оскаленных пастей идёт одинаковая!
Один зачем-то на раненых полез, хотя они отдельно лежат, на помостике дощатом. На коне! Зубы щерит, слова матерные выплёвывает. Злой! Глаза ажно белые, а через них сама ненависть бездумная смотрит. Лютая, нерассуждающая. Такого в сечу бы конную, да штобы лава на лаву, а он на безоружных! Берсерк херов.
Бабёнка та самая, зарёванная — перед ним, да и руки в стороны — раненых защищает, значица. Нагайкой! Только осела тяжко, да кровь через платок проступила.
Меня будто вскинуло! Руку в карман, за ножом… а не нащупывается! Сегодня нарошно оставил, штоб если с полицией, то никаких вопросов. Блядь! Знал бы!
Глазами в него вцепился… Ну, думаю, я тя запомню! Свидимся иль нет, не знаю, но запомню! Каждую рябинку твою в памяти отложу! Нос, на сторону свороченный, скулы широкие, со шрамиком. Глаза белесые, усы с рыжиной.
— А, — Слышу со стороны, — бунташник малолетний? Пшёл!
И толчок в спину — сапогом из седла. Ну и пошёл. А куда деваться?! Это потом разбираться начнут, а пока — нагайкой по голове! Или просто — пли!
В сторонку нас попервой, да ещё немножечко казачки повозились. А потом всё, отхлынули от фабрики.
— Отбились, — Зло засмеялся мужчина, стоящий рядом, и дрожащий от холода — кто-то из казачков успел сорвать с него добротную бекешу.
— Пока отбились, — Уточнил второй, — так, по частям, рвать и будут.
Постояли так, да и через Москву до Таганки. Пешком. Прохожие встреченные крестятся, но с разными чувствами. Господа которые, те всё больше брезгливо, с затаённым страхом в глазах. Есть и те, кто иначе смотрит, но осторожно так, потому как казачки! Скажешь што-нибудь, а они ещё разгорячённые, злые. Шарахнут нагайкой через всю морду, то-то позора для чистой публики! И судись потом.
Попроще кто, так почти все с сочувствием, но тоже — всякие. Иные и зло.
— В Таганку, — Зашелестело по арестованным. Ну, хоть какая-то определённость!
И — битом! В камеры понапхали так, што и сесть невозможно. Духотища! Меня и ещё одного подростка, старше примерно на годик — к решётке, штоб продохнуть могли.
Постоял я так, полюбовался на коридор тюремный, да на надзирателей рослых. Здоровые, падлы! Чуть не голову выше среднего работяги, небось специально отбирали!
— Раненые есть? — Подал я голос, перекрикивая гул голосов, — Ну-ка, на нары их давайте!
— Дохтур потом придёт, — Попытался вмешаться надзиратель.
— Вот пока и не пришёл, нужно оказать первую помощь! — Отрезал я, — Расступись, расступись!
Духотища! Камеры переполнены, параши тоже. Запах! А выносить не разрешают. То ли воспитательный момент, то ли всерьёз боятся, што мы из камеры на надзирателей всем гуртом кинемся. Терпим!
Двери камеры отпирали так — один с ключами, двое с винтовками нацелены.
— Отойти от двери! Ты! — И через прицел на дедка, потом ещё на одного тщедушного мужика, — И ты! К двери! Взяли парашу, и пошли!
Так же дверь закрыли, и пошли конвоировать.
— Тфу ты ж! — Сплюнулось у меня, — Организация, ети их мать! Нас теперь долго квасить в камере будут!
— Думаешь? — Осторожно поинтересовался мужчина лет сорока, переглянувшись с остальными.
— Уверен! — И поясняю, — Видали, как всё обставлено? Боятся! Если они так вот, втроём, на всё про всё ходить будут, то ранее чем дня через три, до нас дело и не дойдёт!
Потом вопросы посыпались, и как-то так вышло, што на многие я ответ знаю! А што? Понахватался на Хитровке! Там почитай каждый первый если не всерьёз сидел, так хоть задерживался. Такой себе знаток тюремной жизни, ети!
Мальчишеский голос с лёгкой хрипотцей, но на диво сильный и звонкий, выводил слова. Его слушали молча, затаив дыхание. Стачечники, политические заключённые, уголовники и даже надзиратели, забывшие своё вечное «не положено!»
Потому как — искусство!
