Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич (полная версия книги TXT) 📗
Через полчаса Коминт с Гусаром вернулись к «москвичу».
— Дешевка, — сказал Коминт, разглядывая трофейный пистолет. — Гонконг. Но может и пригодиться: пусть уж мадам, если дело до того дойдет, будет пристрелена из пистолета своего водителя. Как это у Чехова: барыня живет с кучером…
— А барин с садовником, — мрачно сказал Николай Степанович. — Или наоборот.
Как бы ее этим не спугнуть.
— Да он, козел, на тех водил грешит, — сказал Коминт. — С них требует.
— Понятно. Не вывели бы его из строя, бедолагу, второго такого , чтоб ни капли не жалко, и не найти. Ну, вперед.
Пробки были чудовищные. Дорога до Переделкина заняла почти полтора часа.
В этих местах Николай Степанович не бывал со дня похорон Пастернака.
Слишком мрачное впечатление производили на него эти места и люди, их населяющие.
Место для засады было найдено вчера. Николай Степанович воткнул на обочине колышек с фанеркой, украшенной знаком. Издали знак можно принять за обычную табличку «Не копать — кабель». Машина кинется на него, проскочит неглубокий кювет и влетит в кусты черемухи…
— Теперь, Гусар, твоя сольная партия, — сказал Николай Степанович, снимая с пса ошейник. — Покажи им, что такое русская кавалерия…
Гусар, бодренько помахивая хвостом, потрусил по дороге. Огляделся — и будто растаял в воздухе.
— Около часа у нас есть, — сказал Николай Степанович. — Я отлучусь ненадолго.
Три сосны, возвышавшиеся когда-то над могилой Пастернака, затерялись в наросшем за эти годы леске. Под ногами хлюпало. Кое-где еще лежал ноздреватый снег.
Он постоял у могилы. Вчера или позавчера кто-то принес сюда цветы.
Всю жизнь Пастернак с необыкновенным искусством уклонялся от соприкосновения с «красными магами», и только на безобидном, по его мнению, переводе «Фауста» зацепился рукавом за крючок: восемь строчек из монолога Мефистофеля. Но «красные маги» после пятьдесят третьего были уже не те.
Теперь они казались сродни скорее своим средневековым тезоименитам: «красными магами» во времена Альберта Великого именовались иллюзионисты и престидижитаторы…
В день похорон они стояли вокруг могилы, бросаясь в глаза даже среди двухтысячной толпы, каждую секунду готовые неизвестно к чему. То ли они ждали, что дьявол утащит тело, то ли — что ангелы вознесут. То ли — что встанет покойник, обежит всех взглядом и скажет: « Вот ты, и ты, и ты:» И немудрено, что даже самая обычная, но незапланированная надгробная речь философа Асмуса привела невежественных часовых астрала в трепет…
Коминт развернулся широко. Капот «москвича» был распахнут, какое-то мерзкое ведро стояло рядом, обрывки проводов свисали, как макаронины, из-под машины высовывались старые сапоги хозяина, а сам он сидел на порожке и мрачно курил.
— Ну, что?
— Пока тихо…
И как бы в ответ на слова Коминта в стороне фединской дачи раздался дикий лай, звон стекла и одинокий выстрел.
— Если они его зацепили, я спалю на хрен весь этот поселок, — сказал Коминт совершенно серьезно.
Лай перешел в какой-то сумасшедший визг. Кричали люди. Минут через пять неторопливо вернулся Гусар, уселся на задницу и стал с удовольствием слушать.
Еще минут через десять около «москвича» тормознул милицейский «газик». Как раз в это время Николай Степанович наполнял водой из Святого колодца полуторалитровые пластиковые бутыли. Так делали многие.
— Сержант Пушков. Документ попрошу, — вяло козырнув, сказал мокрогубый сержант.
Коминт подал права.
— Вы не внук полковника госбезопасности Пушкова Владимира Казимировича? — с надеждой спросил он.
— Ходил бы я с таким дедом в сержантах, — обиженно ответил мокрогубый. — Что вы тут делаете?
— Искорку ищем, — вздохнул Коминт.
— Мимо никто не проезжал?
— Все время проезжают.
— Я имею в виду: подозрительно не проезжал?
— Как бы убегая?
— Вроде того.
— Отстреливаясь?
— Ну.
— Нет, никто.
— А кто это у вас под машиной?
— Сапоги, — честно ответил Коминт. — На случай, если мне поссать отойти понадобится.
— Ловко, — сказал сержант. — Ну ладно, наблюдайте.
Он откозырял и полез в машину.
Прошел час. Потом еще час.
Вернулся «газик» с сержантом.
— Никто не проезжал?
— Подозрительно?
— Ну.
— Нет, никто.
— Искру не поймали?
— Поймаем.
— Ну, ловите.
— И вы ловите. «Газик» уехал.
— Слушай, Степаныч, — сказал Коминт. — Я уже беспокоиться начинаю, на случилось ли с нею чего?
— Я вот тоже…
Николай Степанович выбрался из «москвича», подошел к колышку. Недавно красный, знак Иджеббала Зага почернел.
— Случилось, — сказал он, возвращаясь. — Поехали обратно.
Возвращаться было легче: в обеденное время пробки не те, что утром.
:Черный «мерседес», изрешеченный пулями, стоял на выезде со стоянки. Толпа зевак держалась поодаль. Пять машин с включенными мигалками окружали место происшествия. Но и оперативникам тоже приходилось держаться на почтительном расстоянии от «мерса»: черные крысы копошились в салоне, вылезали на крышу, на багажник, не боясь ни фотовспышек, ни, тем более, людей…
— Покойная пользовалась чрезмерным успехом, — сказал Николай Степанович. -
Не у одного меня извращенный вкус…
Между числом и словом (Полесье, 1942, ноябрь)
— Не стреляйт! — кричали они через болота. — Николай Степановитш, не стреляйт!
Парламентирен! Парламентирен!
Филипп засопел рядом.
— Постой, — сказал я. — Положить мы его всегда успеем. Послушаем сначала…
На нелепых болотных лыжах, высоко неся белую когда-то тряпку, пробирался меж кочек и бочагов очкастый маленький человечек в серой полевой форме. Я поднес к глазам бинокль, присмотрелся. Нет, лицо его было совершенно незнакомым.
— Серую мышку послали, — сказал я. — Для опытов.
— Да я его помню, — сказал Филипп. — Густав Штычка. Мы у него лекарствами разживались.
Мы дождались, когда он приблизится, и вышли навстречу.
— Здоровеньки булы, Густав, — сказал Филипп. — Давненько не видались.
— Я бы никогда больше не видался, — сказал Густав. — Простите, пан Конан, меня вынуждили прийтить. Там очень много эсэс. Они сначала положат нас, потом ягд-комманден, а потом пройтут по болоте как по асфальт. Но там есть из Берлин один чин, он просит вас, пан Конан, прочесть вот этот, — и он, покопавшись в кармане, подал мне голубой, сложенный пополам, пакет.
Почерк Зеботтендорфа я узнал сразу.
— В каком чине этот чин? — спросил я.
— Группенфюрер. И он не из грюнэ эсэс, он из шварце эсэс.
— Маленький и страшный?
— Так, пан Конан.
— Посмотрим же, что понадобилось черному генералу от уланского поручика…
Фон Зеботтендорфу опять нужен был я. Рабби Лёв не соглашался на встречу без посредника, а посредниках оба желали видеть только меня. Барон обещал в случе моего согласия снять осаду болота и содействовать в переправке отряда на Большую землю; не знаю, к чему такие хлопоты, с тем же успехом можно было всех расстрелять прямо здесь: Кроме того, барона волновало содержимое кургана, и он выражал сдержанные опасения, что я не смогу распорядиться найденым надлежащим образом…
На обороте его послания я, мусоля химический карандаш, написал ответ. На санскрите это звучало примено так: господин барон, я бы не хотел, чтобы мелкие трения между Россией и Германией помешали успешному завершению моих изысканий. Как вы, должно быть, понимаете, стороннее вмешательство, произведенное даже с самыми возвышенными намерениями, но до вхождения Луны в знак Девы, может иметь беспредельно тягостные последствия. Что касается посредничества, то я буду готов приступить к своей миссии сразу, как только позволят обстоятельства высшего порядка. Честь имею.
— Ступайте, Густав, — сказал я. — И если вас погонят вперед, постарайтесь поглубже увязнуть в болоте…
Все складывалось как нельзя лучше.
