Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим (электронная книга TXT) 📗
Он отпустил Татьяну только того, как она перестала даже стонать и вскрикивать — только и сил оставалось у бедняжки, что повизгивать. Прикрыв мгновенно уснувшую женщину, Гурьев, обмотавшись простынёй, ушёл в ванную, где с наслаждением подставил тело под струи прохладной воды.
Закончив с водными процедурами и удостоверившись, что разбудить Широкову не сможет даже сирена воздушной тревоги у самого уха, он внимательно осмотрел квартиру, не обнаружив ничего сколько-нибудь интересного или примечательного. В квартире было чисто и не пахло щами — это уже можно было поставить Татьяне в заслугу, что Гурьев, как живое и персонифицированное воплощение справедливости, немедленно и проделал. И со вздохом посмотрел на телефон. Коммутатор сопряжения «Касатки» с городской телефонной сетью как раз сейчас проходил отладку и обкатку, и у техников что-то там не ладилось — звонки с «Касатки» на телефоны проходили, а наоборот — нет. Ему пообещали всё исправить «в ближайшее время». Не провода, а сопли, с раздражением подумал он. Расстояния — тысячемильные. Никакого решения, кроме беспроводного, нет. И быть не может. Ох, как же медленно всё, как же медленно. Он надеялся, что дома сейчас всё тихо. Это именно то, что мне сейчас требуется, — чтобы ничего не происходило, снова вздохнул он, ощущая нехватку кислорода почти физически. Совсем ничего. Вот совершенно.
Он вернулся в спальню и прилёг рядом с Татьяной. Неплохо, для первого раза вовсе даже недурно, усмехнулся он. Ничего, сладенькая, ты у меня не только судорожно подмахивать научишься. Многому ты у меня научишься, дорогуша, так, что благодарить ещё меня станешь. Он заложил руки за голову и закрыл глаза. Что, завил горе верёвочкой? Чем больше баб, хороших и разных, тем хуже мне делается от этого, зло подумал Гурьев. Давно следовало бы понять. Ты была права, Рэйчел. Колдунья моя, Рэйчел. Ни с кем, никогда и нигде. Ничего не чувствую. Вообще ничего. И ещё тут это маленькое диво и чудо. «Это — как будто болезнь…» Ох, болен я, болен, Дашенька. Так болен, дивушко. Господи. Рэйчел. Кто гладит сейчас тебя по волосам, Рэйчел? Кто смотрит в твои волшебные, безбрежные, как море и как небо, глаза, в которых тонешь, не успев даже позвать на помощь? Кому ты кладёшь голову на плечо, — медленно-медленно, с такой улыбкой, что останавливается сердце? Чьи ладони скользят по твоей коже? Чьи губы дрожат, подчиняясь сумасшедшей, восхитительной пляске твоих губ? Чей язык обвивается вокруг твоего языка? Кто целует твою шею, когда ты запрокидываешь голову, когда… Нет, нет, я всё знаю. Никого нет — и не будет. Я так тебя знаю, девочка моя, родная моя. Это я себя так накручиваю, чтобы… Клин клином. А не работает, не работает. Я знаю. Не работает. И не заработает. Рэйчел. Ну, пожалуйста. Это же невозможно. Отпусти меня, Рэйчел. Пожалуйста, Рэйчел. Я не могу больше. Ты меня отпустишь когда-нибудь?! Прошу тебя, Рэйчел. Я больше не могу. Честное слово. Что же это такое?! Мне не нужно было уезжать, ты права. Всё, что у нас есть, — это здесь и сейчас. Там и тогда. Там и тогда было моё «здесь и сейчас». Ты, Рэйчел. Это и есть моя жизнь. Моя настоящая жизнь. А я… Ох, нет. Нет. Я бы не смог. Просто сидеть там — я бы не смог. Потому что есть долг. И есть Родина. Они просто есть, и всё. Как и ты. Хотя, может быть, оттуда я бы смог ещё больше? Нет. Нет, конечно же. Там… Прости меня, Рэйчел. Оставь меня, ангел мой. Я не могу больше.
Сорок минут, решил он. Как раз сорок минут посплю. И всё.
Он проснулся ровно через сорок минут и разбудил Татьяну. Посмотрев в её ещё подёрнутые истомой сна и любовных утех глаза и упреждая расспросы и причитания, проговорил:
— Про брата ничего не знаю, узнаю позже, скажу. Ничего особо приятного ни с ним, ни со снохой твоей не будет, как ты понимаешь. Детей пристроим, этим занимаются уже. Надежду забрал к себе мой очень хороший и надёжный друг, с ней вот всё будет в полном порядке. Понятно?
— Яша… Как же это?
— Как — что?!
— Ну… быстро…
— У меня всё, что надо, делается и происходит быстро, Таня. Быстрее не бывает. А что надо медленно — то медленно, — Гурьев улыбнулся так сально, что Татьяна сделалась пунцовой. Полюбовавшись эффектом, он кивнул: — Медленно и печально. Поняла, лошадка?
— Поняла, — закивала в ответ Татьяна. — Поняла, конечно, поняла… Спасибо тебе… Яша… А Васе что сказать?
— Ничего.
— Как?!
— Молча. Откуда он узнает, если ты не скажешь? А если узнает, сделай вид, что ты это от него узнала, — он заговорщически подмигнул. — Врать-то не нужно тебя учить, а?
— А на работе? Я же должна…
— Это службишка, не служба. Я это улажу. Никто не узнает, Таня. Письмо-то у меня.
— Отдай, пожалуйста, — спохватилась Татьяна. — Я его прямо сейчас разорву!
Это я тебя прямо сейчас разорву, в бешенстве подумал Гурьев.
— Иди чай поставь, мадам Бовари, — он усмехнулся.
Татьяна, дико посмотрев на него, встала, накинула халат и ушла на кухню. Покажи, покажи мне характер, лошадка, подумал Гурьев. Он встал, оделся и направился следом.
Разлив чай по чашкам из модного эмалированного чайника, Татьяна села за стол напротив Гурьева. Постаралась она на славу, в меру своего разумения, конечно. Белый хлеб, масло, банка деревенской сметаны, печенье, карамель какая-то. Пододвинув к Гурьеву поближе бутерброды с «московской» колбасой, от запаха которой его едва не вытошнило прямо на вышитую скатерть, Татьяна подперла голову красивой белой рукой:
— Яшенька… Ты ведь из органов, да? Я сразу догадалась!
Ни хрена ты не догадалась, усмехнулся про себя Гурьев, пока я тебе толсто и откровенно не намекнул. И сейчас ты только думаешь, что догадалась. Но это и к лучшему, лошадка. Поверь.
— Я из органов, Таня. Только не из тех, что ты подумала. Из других. Контрольных.
— Ой… А…
— Всё.
— Яша…
— Только никаких вопросов, лошадка. А то я решу, чего доброго, что твои вопросы продиктованы не понятным и простительным бабьим любопытством, а чем-нибудь — или кем-нибудь — посерьёзнее. Улавливаешь?
— Яшенька, ты что! Бог с тобой, Яшенька, я ничего не знаю и знать не хочу!
— Вот. Это мне нравится. Ты не бойся, лошадка, — Гурьев покровительственно улыбнулся. — Васе твоему ничего не будет. И тебе ничего не будет. К тебе я буду иногда заглядывать на чашечку чайку, Танечка, но не очень часто, потому что дел у меня много. И чтобы ты не привыкла и не переела. А то тебе опять скучно станет, и опять ты какому-нибудь хмырю в трусы полезешь, со скуки-то. Договорились?
— Ты злющий, — вздохнула Татьяна, посмотрев на Гурьева одновременно и с опаской, и кокетливо. — Ты ревнуешь?
— Ага, — кивнул Гурьев, отхлебнув чай. — А ещё я тебя к мужу стану ревновать, петь у тебя под окнами серенады и драться на дуэлях за счастье обладать твоим восхитительным телом.
Он поднялся, перегнулся через стол, осторожно, но крепко взял Татьяну за шею, притянул к себе, лизнул мокрым языком в губы и резко, но совсем не больно схватил зубами за кончик носа — так, что Татьяна крупно вздрогнула и охнула. И улыбаясь ей прямо в лицо, продолжил громким театральным шёпотом:
— Я стану тебя драть, лошадка. Потому что нам обоим это нравится. Тело у тебя в самом деле восхитительное, лошадка. Мне нравится тебя драть. А тебе нравится? Говори.
— Я…
— Нравится?!
— Да…
— Скажи — я хочу, чтобы ты меня драл. Ну.
— Я… Я… Я хочу, чтобы ты меня драл, — прошептала Татьяна. — Отдери меня, Яшенька…
Он удовлетворённо кивнул и снова поволок дрожащую Татьяну в спальню.
На этот раз, не смотря на резкие слова и тон, он не был резок. Он был нежен, — как умел, даже когда не чувствовал ничего, что должен был бы, наверное, чувствовать. Совсем ничего. Вот совершенно.
— Яшенька, — тихо сказала Татьяна, приподнимаясь на локте. — Яшенька? А я тебе зачем нужна? Я ведь замужем.
— Опять?! — удивился Гурьев. — Я что, тебе руку и сердце предлагаю?! Ты чего, лошадка?
— Мне так с тобой сладко, Яшенька…
— Со мной всегда сладко, лошадка. И чем дальше, тем слаще, — он усмехнулся. — Ты мне нравишься, а больше ничего не требуется. И тебе не требуется.