Да, та самая миледи - Галанина Юлия Евгеньевна (чтение книг .txt) 📗
Ну вот, так хорошо начал и так плохо окончил.
– Ах, Вы передумали! – презрительно бросила я и снова села в кресло. – И я тоже раздумала.
– Что? – встревожился Фельтон.
– Что я ничего не должна сказать человеку, который не держит слова.
– О боже мой!
– Вы можете удалиться, я ничего не скажу. Фельтон поколебался, но затем сказал:
– Вот нож! – и вынул из кармана клинок.
Боже, как хочется мне его иметь. В определенных случаях человек с лезвием в руках и человек без оного – большая разница.
Хотя еще неизвестно, что он принес. Может быть, столовую безделушку, которой дорогой брат отбивает горлышки у бутылок.
– Дайте мне его посмотреть, – попросила я.
– Зачем? – тут же спросил Фельтон.
– Клянусь честью, я его отдам сейчас же! – пообещала я. – Вы положите его на этот стол и станете между ним и мною.
Фельтон подал мне нож.
Я осмотрела его, попробовала пальцем кончик ножа, проверила лезвие. Нож небольшой, острие – «лисья мордочка». В моей руке лежит удобно, обратный хват, который я так люблю, получится довольно крепким. Неплохая сталь, а заточен плохо, хорошо хоть заточка полуторасторонняя. Нужно точить заново, если он мне его оставит, придется этим заняться. А вот метать его не стоит, полетит как столовая ложка, жаль…
Одно мне только непонятно: как при своей любви к оружию в ответственные моменты я всегда оказываюсь без оного. Впрочем, что тут понимать, я же ехала к Бекингэму на переговоры, и обнаружь он на мне хотя бы заостренную шпильку, при его-то «храбрости»…
– Хорошо, – сказала я, не без сожаления возвращая нож, – этот из отменной твердой стали… Вы верный друг, Фельтон.
Фельтон принял нож, повертел его в руках и положил на стол. Потом и правда загородил собой нож от меня. Ну что же, условие соблюдено.
– Теперь выслушайте меня.
Я задумалась, потом торжественно и меланхолично начала:
– Фельтон, представьте себе, что Ваша сестра, дочь Вашего отца, сказала Вам: когда я была еще молода и, к несчастью, слишком красива, меня завлекли в западню, но я устояла… Против меня умножили козни и насилия – я устояла. Стали глумиться над верой, которую я исповедую, над Богом, которому я поклоняюсь, – потому что я призывала на помощь Бога и мою веру, – но и тут я устояла. Тогда стали осыпать меня оскорблениями и, так как не могли погубить мою душу, захотели навсегда осквернить мое тело. Наконец…
Ну что же, начало неплохое. Обратит Фельтон внимание, что я веду повествование от имени дочери его отца, или, как обычно, примет все за чистую монету?
Вот в чем я никудышная католичка, каюсь, это в исповеди. Даже священнику я не всегда поверяю свои грехи – зачем? Бог и так всеведущ, человеку же знать необязательно. В конечном итоге я хочу отвечать лишь перед тем, кто имеет право спрашивать ответа, поэтому предпочитаю ждать Страшного суда.
– Наконец, – повторил заинтересованно Фельтон, – что же вам сделали наконец?
– Наконец, – горько улыбнулась я, – однажды вечером решили сломить мое упорство, победить которое все не удавалось…
Фельтон слушал с раскрытым ртом.
– Итак, однажды вечером мне в воду примешали сильное усыпляющее средство. Едва окончила я свой ужин, как почувствовала, что мало-помалу впадаю в какое-то странное оцепенение. Хотя я ничего не подозревала, смутный страх овладел мною, и я старалась побороть сон. Я встала, хотела кинуться к окну, позвать на помощь, но ноги отказались мне повиноваться. Мне показалось, что потолок опускается на мою голову и давит меня своей тяжестью. Я протянула руки, пыталась заговорить, но произносила что-то нечленораздельное. Бесчувственность овладевала мною, я ухватилась за кресло, чувствуя, что сейчас упаду, но вскоре эта опора стала недостаточной для моих обессилевших рук – я упала на одно колено, потом на оба. Хотела молиться – язык онемел. Господь, без сомнения, не видел и не слышал меня, и я упала на пол во власти сна, похожего на смерть.
Обо всем, что произошло во время этого сна, и о том, сколько времени он продолжался, я не сохранила никакого воспоминания. Помню только, что я проснулась лежа в постели в какой-то круглой комнате, роскошно убранной, в которую свет проникал через отверстие в потолке. К тому же в ней, казалось, не было ни одной двери. Можно было подумать, что этЪ великолепная темница.
(Чистая правда, это одно из милых гнездышек Бекингэма, куда он привозил новых придворных дам, красавец романтик…)
Я долго не в состоянии была понять, где я нахожусь, не могла отдать себе отчет в тех подробностях, о которых я теперь рассказываю: мой ум, казалось, делал бесплодные усилия стряхнуть с себя тяжелый мрак этого сна, который я не могла превозмочь. У меня было смутное ощущение езды в карете и какого-то страшного сна, во время которого силы мои покинули меня, но это представлялось мне так сбивчиво, так неясно, как будто все эти события происходили не со мной, но в силу странного раздвоения личности были все же как-то вплетены в мою жизнь.
Некоторое время состояние, в котором я находилась, казалось мне настолько странным, что я вообразила, будто вижу все это во сне…. Я встала шатаясь. Моя одежда лежала на стуле возле меня, но я не помнила, как разделась, как легла. Тогда мало-помалу действительность начала представляться мне со всеми ее ужасами, и я поняла, что нахожусь не у себя дома. Насколько я могла судить по лучам солнца, проникавшим в комнату, уже близился закат, а уснула я накануне вечером – значит, мой сон продолжался около суток! Что произошло во время этого долгого сна?
Я оделась так скоро, как только позволили мне мои силы. Все мои вялые движения, оцепенелость и слабость указывали на то, что действие наркотического средства все еще не прошло окончательно. Впрочем, эта комната, видимо, предназначалась для приема женщины, и самая прихотливая кокетка не могла бы пожелать лучшей, ей стоило бы только бросить взгляд вокруг себя, убедилась бы, что все ее желания предупреждены.
Без сомнения, я была не первой пленницей, очутившейся взаперти в этой роскошной темнице, но Вы понимаете, Фельтон, что это великолепие только увеличивало мой страх. Да, это была настоящая темница, ибо я тщетно пыталась выйти из нее. Я ощупала все стены, стараясь найти дверь, но при постукивании все они издавали глухой звук.
Я, быть может, раз двадцать обошла комнату, ища какой-нибудь выход, – никакого выхода не оказалось. Подавленная ужасом и усталостью, я упала в кресло.
Между тем быстро наступила ночь, а с ней усилился и мой ужас. Я не знала, оставаться ли мне там, где я сидела: мне чудилось, что со всех сторон меня подстерегает неведомая опасность и стоит мне сделать только шаг, как я подвергнусь ей. Хотя я еще ничего не ела со вчерашнего дня, страх заглушал во мне ощущение голода.
Ни малейшего звука извне, по которому я могла бы определить время, не доносилось до меня. Я предполагала только, что должно быть часов семь или восемь вечера, потому что дело было в октябре и уже совсем стемнело.
Раздавшийся вдруг скрип открываемой двери заставил меня вздрогнуть. Над застекленным отверстием потолка показался огонь и ярко осветил комнату. И я с ужасом увидела, что в нескольких шагах от меня стоит человек. Точно по волшебству, на середине комнаты появился стол с двумя приборами, накрытый к ужину. Это был тот самый человек, который преследовал меня в продолжении целого года, который поклялся обесчестить меня и при первых словах которого я поняла, что в прошлую ночь он исполнил свое намерение…
– Негодяй… – выдохнул Фельтон.
– О да, негодяй! – подтвердила я. – Да, негодяй! Он думал, что достаточно ему было одержать надо мной победу во время сна, чтобы все было решено. Он пришел в надежде, что я соглашусь признать мой позор, раз позор этот свершился. Он решил предложить мне свое богатство взамен моей любви.
Я излила на этого человека все презрение, все негодование, какое может вместить сердце женщины. Вероятно, он привык к подобным упрекам: он выслушал меня спокойно, скрестивши руки на груди и улыбаясь; затем, думая, что я кончила, стал приближаться ко мне. Я кинулась к столу, схватила нож и приставила его к груди моей.
