Полудержавный властелин (СИ) - Соболев Николай Алексеевич (книги без сокращений .txt, .fb2) 📗
— Давай! — гаркнул что было сил Головня, когда стая подобралась на десяток саженей.
Три стрелы ушли мимо, но две попали — серые клубки с визгом отстали от погони. Подпалый вожак, углядев впереди большую прогалину, даже поле, принялся издалека обходить караван, чтобы зайти с головы.
«Умен, дьявол! Пугнет передних лошадей, вспятит и зарежет!» — успел подумать Илюха, но беда пришла сзади, где возница не совладал с упряжью и без того напуганный волками и криками людей конь заступил постромки, запутался, подсек ногу и… свалился.
— Стой! Стой! — заполошно кричал возница, а Аким, ругаясь по-татарски, все так же высаживал стрелу за стрелой.
— Стой! Лошадей береги! — сиганул в снег Илюха, ухватив сулицу.
От толчка сани вильнули, затем подпрыгнули на ухабе и, прежде чем они остановились, в сугроб выпал Ставрос. Он сразу же заверещал на греческом «Кирие элейсон ме, Кирие элейсон ме!», и Головня на бегу отстранено успел подумать, что грек беспрестанно повторяет Иисусову молитву — «Господи, помилуй!».
Сбоку напрыгнул прибылой волк, почти щенок, и Головня успел принять не нажившего ума зверя на острие сулицы и отбросить завизжавшее тело в сторону, когда его нагнал Затока Ноздрев, успевший опустошить колчан.
Втроем с Акимом они сошлись с волками у лежавшего на боку и бешено бившего копытами коня, но волков просто было больше — один поднырнул, метнулся к жертве и одним ударом лапы распорол горло. Истошный конский визг резанул уши, не снег хлестнула тугая струя крови. Волки, бросив все, кинулись к туше и мгновенно разволокли еще подрагивающую плоть на парящие куски — мясо, кишки, печень… Рыкнул вожак, пробиваясь к своей доле и сверкая круглыми желтыми глазами.
Илюха зло сплюнул, но, оглядев поле, выдохнул — десятка два волков издыхали или уже подохли на коротком пути от леса, зарезанный конь успел-таки раскроить башку двум или трем хищникам, сзади люди Головни широкой цепью гнали последних волков, не успевших дорваться до мяса и били им вслед стрелами.
Паленый поднял измазанную кровью лобастую морду и прямо посмотрел Илюхе в глаза. Илюха, подняв сулицу, шагнул вперед — волки, недовольно урча и облизываясь, отступили на шаг. Злость от потери хорошего коня заставила Головню сделать еще шаг, но его дернул за плечо сощуривший и без того узкие глаза Аким:
— Не стоит, считай, малой ценой отделались.
Вздохнув, Илья понял, что татарчонок прав — волков можно и добить, но лошадь не вернешь, да и людей потерять можно… Быстро перекидав груз с саней, повыдергивав стрелы, до которых было проще добраться и оставив позади почти объеденный скелет, они снова тронулись вперед, ругаясь и хвастаясь…
Но взгляд вожака, издевательски-наглый, Илюха запомнил.
В путешествие к самому Студеному морю сын боярский Головня попал неспроста. Так его расхвалили владыко Авраамий и Симеон-иеромонах, что покоя с возвращения в Москву и не было. То розыск Шемяки по делам Шуйских, где пришлось и кое-кого из суздальской родни прищемить, то учеба в Андрониковом монастыре под полурусский язык греков-номикосов, то поездка с Фомой Хлусом дабы сдать бывшего митрополита «за приставы»…
Умеет князь своих верных слуг нагрузить так, что не вздохнешь — но зато и награждает щедро. Илюха поерзал, теплее укутываясь в медвежью полость и вспоминая новообретенную вотчину, отобранную Василием Васильевичем у казненного злодея Чуркина, терем свежесрубленый и радость мужиков, с которых сняли непосильные оброки. Работы еще непочатый край, но опять же, княжьей волей туда приехал монах от самого Дионисия, троицкого келаря, налаживать хозяйство. Ну, не только к нему, еще и к Добрынским и к прочим соседям, но к Илюхе первому.
Потому как Илюха теперь старым слогом покладник, а новым — постельничий. Да и обилия князь не пожалел — почитай, вся одежка, от исподнего до кафтана и медвежьей шубы новая, на Хамовном дворе сотканная и сшитая в мастерских великой княгини. И сабля доброго устюжского уклада тоже новая, а что в простых ножнах — дело наживное, серебро у Головни теперь водилось, можно заказать покрасивее, как вернется.
И шапка у него новая, и сапоги, что сафьянные, что валяные — сверху донизу одел своего верного слугу князь, снабдил припасом да и отправил на полуночь.
Из Москвы выехали с верховыми, что всю дорогу скакали справа и слева от возка с иноком Меркурием, время от времени меняясь, чтобы погреться в санях или даже в возке, где стояла жаровня.
Инока Меркурия везли на покаяние аж в Кириллов монастырь, к Белу-озеру, на Шексну. Почему туда? Так преподобный Кирилл, когда помирал, вверил попечение обители сыну Донского, Андрею Дмитриевичу Можайскому, вот и везут, так сказать, по-семейному — еще месяц назад Меркурия звали Иваном Андреевичем и был он удельным князем. Но умышлял на братьев своих двоюродных Василия и Дмитрия, ковы строил да злобствовал, потому и пострижен насильно и сослан в дальний монастырь под надзор игумена Трифона.
Сквозь Москву тогда многие бояре со своими воями да послужильцами шли на заход, на Смоленск и дальше, в подмогу князю Дмитрею Шемяке, так что появление Ивана Можайского с дружиной никого не удивило — разве что он ехал на восход, но мало ли, какие у князей дела. Встретил его Василий Васильевич по-княжески — на пиру всю дружину знаменитыми московскими наливками потчевали, потчевали, да и упоили. Потом растащили по горницам, попутно избавив от оружия вплоть до засапожников, да уложили спать за крепкими затворами. А самого Ивана Андреича Фомка Хлус да Илюха Головня ночью растолкали и под белы руки довели до думной платы, освещенной неверным дрожащим светом дюжины свечей. Можайский князь, хоть и ругался, и страшными карами угрожал, но как увидел посеченную рожу Волка, ничего доброго не предвещавшую, так и замолк.
— Скажи мне, братец, — начал тогда Василий Васильевич тихо-тихо, так, что Иван весь напрягся и подался вперед, чтоб услышать, — тебе корзно[i] плечи не жмет?
— Не жмет, — несколько растерянно ответил можайский властитель.
— А притолоки в твоем тереме не низковаты?
— Нет…
— А то гляди, можно ведь и на голову укоротить, — зловеще уставился Ивану в глаза великий князь.
— Да что ты несешь? — вскрикнул было Иван, да от волнения дал петуха и даже как-то сжался, став меньше и младше брата, коего был лет на пять старше.
— То не я несу, а бояры твои, да кое-кто из московских, да галицких, да недобитки шуйские. На-ко вот, почитай.
На столе появился десяток допросных листов, которые Илюха помнил с розыска, недавно учиненного Хлусом.
Андреич шагнул к столу, взял один, другой, схватил третий, заголосил горячечно:
— Поклеп! Поклеп и клевета! Оговор!
— Поклеп, говоришь, — печально усмехнулся Василий Васильевич, — мне что, тебя с очей на очи с видоками ставить, как последнего татя? Они ведь все под крестное целование подтвердят.
И сник князь можайский, а из соседней палаты уже выходили иноки для чина пострижения, и зазвучал тропарь:
— Объятия Отча отверсти ми потщися, блудно бо мое иждих житие, на богатство неиждиваемое взираяй щедрот Твоих Спасе, ныне обнищавшее мое да не презриши сердце. Тебе бо Господи, во умилении зову: согреших, Отче, на небо и пред Тобою.
А потом новопостриженному иноку Меркурию объявили волю митрополита Ионы — пребывать на покаянии в Кирилловом Белозерском монастыре. И приставом с ним отправили Илюху — все равно к Студеному морю ехать, вот по дороге заодно и довезет. Так что сын боярский не увидел ни нового наместничества вместо Можайского удела, ни разрядов по Берегу, где по слову князь-Василия устраивали службу по-новому, ни даже посольства от Седи-Ахмата.
Новости эти догнали его в Ярославле, в гостях у Александра Федоровича Брюхатого. Вернее, у великокняжеского наместника Ивана Чешка — княжество Ярославское Брюхатый продал Василию Васильевичу за ежегодную выплату серебром, чем князь-Александра был весьма доволен.
— Так малую вотчину я себе оставил, — не чинясь, потчевал великокняжеского посланца бывший ярославский владетель, а ныне вроде как боярин, — а все заботы скинул.
