Люди Истины - Могилевцев Дмитрий (лучшие книги .TXT) 📗
– Я маг покруче тебя! – провозгласил шут. – Я как слово скажу, у всех стояки падают.
Тюрки заржали, хватаясь за животы. Низам, сидевший невдалеке от Хасана, брезгливо поморщился.
– Я еще много чего могу. Козлов заговариваю и немочь верблюжью напускаю, и как землерой какой пукнет, так я и знаю, сколько овец он обрюхатил, пока жена беременная. Слаб ты против моего. Хочешь, всем покажу, какой ты маг супротив меня? Ну-ка, определи, через которые двери я сейчас выбегу отсюда, а?
Хасан побледнел. Он знал, что у Омара при дворе хватало врагов. Почти все, кому он не захотел составить протекции, охотно свалили бы его при малейшем удобном случае. Придворные же улемы и правоведы ненавидели его по-настоящему люто, объявляя его занятия богохульными, а его самого нечестивцем. До Омара должность придворного звездочета традиционно отдавалась знатоку Корана, – ведь на небо и поместил Аллах тайны земной жизни. Если шуту удастся высмеять Омара перед всеми, – захочет ли молодой султан по-прежнему слушаться человека, осмеянного султанскими же товарищами по пирам, охотам и битвам? Конечно, Омар может отговориться, сказать, что звездам нет дел до того, куда ходят шуты, но даже если он заставит султана рассмеяться – за шутом останется последнее слово.
Омар не стал отговариваться. Он посмотрел на шута внимательно, чуть сощурившись. И сказал спокойно: «Хорошо. Но если я угадаю, то определю и те ворота, сквозь которые выйдет твоя жизнь». Паяц вздрогнул. Но тут же снова залился смехом и выкрикнул: «Да, да, великий маг, повелитель звезд, да, а если угадаю я, то сложу о моем подвиге великую песню, и ее будет петь каждый погонщик верблюдов!»
Омар осмотрел крепостной двор. Из него вело четверо ворот, – по одной в каждой стене. Двое вели наружу, одни – в малый дворик перед главной башней, еще одни – к обрыву и спуску к реке. Осмотрев, вытянул из рукава сложенный вчетверо лист бумаги. Развернул, показал одну и другую стороны. Все увидели – лист чистый. Тогда Омар отвернулся, свинцовым карандашом, нажимая сильно, чтобы начертанное хорошо читалось, написал два слова. Снова сложил лист и, подозвав стражника, велел взять и держать в вытянутой руке, не разворачивая и не показывая никому. Посмотрел на шута. Пожав плечами, сказал: «Что ж, выходи».
Паяц осклабился, поскреб под лохмотьями. Рассмеялся с деланной наглостью. Подскочил, привизгнув, бубенчики забренчали глухо. Важно, вразвалочку, пошел к речным воротам. Омар на него не смотрел, разглядывая кончик свинцового карандаша, и на лице его были раздражение и усталость. Паяц почти дошел до ворот, но вдруг захохотал и кинулся стремглав к башенным воротам. Около них закружился, затрясся и вдруг, метнувшись к ближайшей стене, отдернул висевший на ней ковер. Под ним обнаружилась дверь. Паяц, торжествуя, ступил в нее и скрылся за колышущимся полотнищем.
Все посмотрели на Омара. Тот, подняв голову, сказал стражнику устало: «Передай бумагу нашему повелителю». Стражник, подбежав, с поклоном вручил бумагу Малик-шаху. Повисла тишина. Султан медленно развернул и, наморщив лоб, прочитал вслух: «Через пятые». Кто-то ахнул.
– Приведите дурака, – приказал султан весело. – Омар, я дарю этого олуха тебе. Делай с ним что хочешь!
Стражники пригнали паяца, поддавая ему под зад древками копий. Наподдали сильнее, и шут растянулся в пыли перед Омаром. Захныкал, чихнул от пыли и, приподняв голову, заголосил фальшиво: «О великий из великих! О мудрейший! Не казни глупого шута! Вели отпустить его, бедного, несчастного. У меня попа болит, мне палками насовали». Стражник хихикнул.
Хасан подумал: вот ведь ядовитая гадина! Даже сейчас пытается отыграться. Нет доблести ни в победе над шутом, ни в проигрыше ему. Как нечистоты, – коснувшись, непременно осквернишься. Омару сейчас лучше всего вообще не обращать на него внимания. Но получится ли?
– Ты надоел, паяц, – сказал Омар холодно. – Уходи куда хочешь. Пусть твой выбор станет тебе наградой и наказанием. Но поспеши, у твоей жизни осталось немного времени.
После этих слов паяц побледнел. Бледность его была заметна даже сквозь слои грязи на лице. Он вскочил, оглядываясь, как пришибленный пес, посмотрел на Омара затравленно. Длинным, бледно-розовым языком облизнул грязные губы. И, подскочив, стремглав бросился прочь, к ближайшим воротам. Дальнейшее произошло за минуту, не больше. Шут пробежал сквозь распахнутые ворота. Послышался окрик стражника. Потом глухо звякнули тетивы. Шут закричал тоненько, как придавленный заяц. Умолк. Стражники, переглянувшись, затрусили к воротам и вскоре за ноги притащили из-за них тело шута, проткнутое тремя стрелами. Пирующие замолкли, глядя на Омара с ужасом. Один из стражников, разведя виновато руками, сказал: «Ему приказывали остановиться, а он припустил со всех ног».
Тогда Хасан, холодея, понял, что Омар полудюжиной слов убил человека. Убил расчетливо, зная, что шут, несмотря на все насмешки, был поражен и перепуган и готов поверить любым его словам. А стража недолго колеблется, когда видит человека в нищих лохмотьях, удирающего с пиршества вельмож.
Через месяц с небольшим, когда Хасан, улучив свободный день, весь провел его рядом с Омаром, тот во время скромного ужина маслинами, чаем и сыром на вершине отремонтированной уже башни признался ему простодушно, как ребенок: «Брат Хасан, мне жаль, что так получилось. Тогда, с шутом. Бедный дурак сам себя выдал. Спросил, не какие ворота, а которые. А я же слышал: стражники называли их, как обычно ворота называют: Башенные, Восточные, Северные, – не по номерам. А потом… если б он потом промолчал. Если б промолчал…»
– Он хотел твоего позора. И смерти, – возразил Хасан. – Ему заплатили за тебя. Ты бы не смог отцепиться от него иначе, не испачкавшись в его грязи.
– Я понимаю, – Омар грустно покачал головой, – оттого и тошно. Я никогда раньше не отправлял на смерть людей потому, что они мешали мне. Надеюсь, это не повторится.
– Думаю, твоя надежда тщетна. Ты теперь – среди людей силы. Чтобы продолжать твое любимое дело, свои расчеты и наблюдения, чтобы сохранить вот это, – Хасан повел рукой вокруг, – тебе придется снова и снова доказывать свою силу. А ее в нашем мире доказывают кровью.
– Может быть, – Омар пожал плечами. – Наверное, потому мне все время хочется вернуться назад, в мое детство. Тогда мир вокруг был теплее. …А с шутом могло обойтись и без крови, и без позора. Если бы я был внимательнее, я мог бы уйти сразу после того, как второй раз подали баранину. Сослался бы на больной желудок. Мне и в самом деле было нехорошо, – я не выношу слишком жирной пищи. Тогда шуту попросту некому было бы задать свою глупую загадку, стоившую ему жизни.
– Да, – только и выдавил из себя ошеломленный Хасан.
И подумал, что Аллах воистину непостижим в Своей мудрости, наделяя наиострейшим и опаснейшим оружием того, кому противна самая мысль о его использовании.
Шли месяцы, и Хасану уже воочию представлялось, как на его ладони и в его памяти лежит весь огромный Великий Иран – от Хорезма до Макрана, от Хинда до ал-Джазиры. Он помнил уже каждую большую дорогу, каждое село, куда хоть раз наведывался сборщик налогов, помнил их прошлых хозяев и долги хозяев нынешних, разбирался в их дрязгах лучше их самих, знал, какой у них ожидается урожай и кто может его разграбить. Как-то само собой он сделался почти незаменимым для Низама ал-Мулка, быстро оценившего удобство огромного архива в одной-единственной голове, отыскивавшей любые нужные сведения за мгновения, а не за часы, как секретари, посланные перекапывать по сундукам пачки писем и сводок. Впрочем, архив Хасан переустроил, и теперь часы на отыскание нужного письма могли потратить только совсем уж нерадивые. Кроме того, Хасан время от времени – сперва несмело, а потом все увереннее – подавал советы и самому великому визирю. Например, когда Низам захотел устроить медресе во всех больших городах, именно Хасан посоветовал ему не вычитать на их содержание часть общего налога, а брать деньгами, достаточными для покупки определенного, заранее условленного количества зерна, мяса, тканей и прочего, необходимого для существования медресе. А попутно убедил Низама в необходимости регулярных донесений не только о количестве и свойствах войск, подданных и интриг каждого эмира, а также о погоде, урожаях и ценах. Разумеется, количество бумаги, приходящей в канцелярию визиря, подскочило впятеро, – но результат стоил десятка новых писцов и секретарей. Следующий год принес в султанские сундуки вдвое больше денег. Конечно, изобилие произошло, главным образом, из-за мира в стране и спокойствия на дорогах, за чем визирь следил с неукоснительной строгостью. Но Хасан не без гордости сознавал и свое в том участие. Денег стало настолько много, что визирь даже предпринял компанию против Сирии руками наемников и под командованием одного из султанских эмиров, чего во времена Альп-Арслана, всегда самолично ведшего свои войны, не случалось никогда. Визирь, похоже, и сам был не прочь повоевать и для того уговорил молодого султана даровать ему титул атабека – верховного военачальника и первейшего султанского заместителя. А Хасан перебрался из дворца в новый дом. Не в цитадели, правда, но и не в бедном квартале. Обзавелся парой слуг и даже наложницей-армянкой, вертлявой, как уж, и жадной. К ней Хасан, памятуя наставление древних, входил дважды в неделю, обнаружив, что и вправду после ночи с женщиной мысли проясняются и взгляд на окружающее становится трезвее и спокойнее. Армянка сперва была робкой, но вскоре, заметив, что хозяин не смотрит на других женщин, обнаглела и пыталась даже капризничать, клянча украшения и требуя, чтобы Хасан выпускал ее со слугой на базар. Хасан уже подумывал купить вторую, чтобы они убивали время, ссорясь друг с дружкой.
