Ватага. Император: Император. Освободитель. Сюзерен. Мятеж - Прозоров Александр Дмитриевич (читаем книги онлайн .TXT, .FB2) 📗
– Серебришка-то них много, – отпив квасу, Апраксий с осуждением покачал головой. – Сам-то Карп не особо своею корчмой и заботится, между нами говоря – и вообще никак, а живет не хуже других, недавно, вон, мельницу по-на Заборовье купил, а мельница та немало стоит.
– Может, какой доброхот боярин пожаловал?
– Таких богачей и у нас нету, а уж у Карповых – и подавно! У них все больше голь перекатная, шпыни ненадобные да шильники, что орут по корчмам – мол, отнять все да поделити!
– Деньги, говоришь, есть, а бояр нету, – постав кружку на стол, задумчиво протянул князь. – А что у них там за народ-то?
– Я ж и сказал – шпыни!
– А нет средь них такого – не особенно молод, но и не стар, лицо приятное, белое, сутулится…
– Хм… – кузнец почмокал губами. – Да много таких, господине.
– Прыщи у него еще на лице.
– С прыщами да рябых – тоже хватает.
– Да! – вдруг вспомнил князь. – Говорит он не по-новгородски – «исчо», «зачэм»…
Апраксий неожиданно хлопнул себя ладонями по коленям и расхохотался:
– Ба! Вспомнил такого. Был, был, как раз у Карпа я его и видал как-то. Лицом бел, прыщатый… и говорит не по-нашему. Ондреем звати! Два разка я его всего-то и видел, когда в корчму к шпыням приходил, Никиту Злослова послушать.
– А кто он, этот Ондрей? Откуда?
– Того, мил человече, не ведаю. Сказал же – два раза всего и видал.
К тому времени, как Вожников покинул избу гостеприимного кузнеца, Авраамка уже успел поболтать с девчонками и с молотобойцем – да все без толку, ничего нового для порученного ему дела не вызнав.
– Зато я кое-что вызнал, – влезая в седло, усмехнулся князь. – Значит, говоришь, в корчме Одноглазого Карпа приняли тебя нелюбезно?
– Не то слово, господине! Хорошо, вовремя ушел, а то б так наподдали!
Переехав по мосту на Пробойную, Егор на некоторое время замолк, думал, искоса посматривая на идущего рядом с конем подростка. Думал не так уж долго, но и не сказать, чтоб мало – проехал церковь Святого Климента, поворот на Лубяницу, еще один поворот – на Ивановскую улицу, к Торгу, и лишь у Немецкого двора Вожников придержал лошадь, жестом подозвав отрока:
– На Торговую площадь иди… Поспрошай там, как все было, перед тем как боярина твоего с моста скинули. Степанко там народ подзуживал… а может, кто и еще? Его-то мы спросим, но и ты поспрошай, выясни.
– Слушаю, господине.
Поклонившись, Аврамка побежал обратно, свернув у высокой каменной церкви Святого Георгия к Торгу. Вожников еще немного подумал, повернул на Ильину – к Виткову переулку, к корчме Одноглазого Карпа… Да не доехал! Подумалось вдруг – а зачем их, гадов, раньше времени настораживать? Этот подозрительный Ондрей, что возле стригольников трется, вероятно весьма непростой тип, да и сам Карп – не подарок. С утра малец к ним забегал, с обеда вот – еще кто-то, и все с расспросами. Не слишком ли много любопытных за один день? Тут и дурак насторожится, а Одноглазый, насколько знал уже князь, далеко не дурень – мельницу прикупил, ишь ты. Интересно, на себя записал или на кого другого?
Это хорошо, что у Карпа – мельница, за нее-то его и прищучить, как время придет… или не ждать? Сразу наехать да спросить про Ондрея? Расскажет? Может, и расскажет, да только как проверить – правду иль нет? Мало еще информации, мало – а, значит, рано трогать корчму. Подождать – что там по поводу начала мятежа выяснится: сегодня Авраамка выясняет, завтра еще людишек послать, да – и спросить тысяцкого: какие-то следственные действия уж его-то люди должны были провести – пущай доложат в подробностях! Странно, что еще до сих пор не доложили.
Вернувшись к себе в бывшие амосовские хоромы, Егор собрался было с порога послать человечка к Федору Онисимовичу, тысяцкому, да опоздал – сам тысяцкий в покоях князя великого дожидался.
– А! Федор Онисимович! – войдя в людскую, князь лично пригласил гостя в горницу. – Прошу, прошу, заходи. Что поведаешь?
– Да ничего доброго, княже, – поклонившись, вздохнул тысяцкий. – Ты просил бунтовщика Степанку привести.
– Ах, да, да, просил, – сбросив плащ, Вожников уселся в кресло. – Так где он?
– Уже, господине, верно, в аду!
– Как в аду? – не понял Егор. – Он что, умер, что ли?
– Убили, великий князь, – Федор Онисимович тяжко вздохнул, от чего дородный живот заколыхался волнами, словно стоячая в омутке вода от брошенного камня. – Виноват, не доглядел, да и…
– А как убили? – не дослушав, перебил князь. – В камере… в узилище придушил кто? Или ножом зарезал?
– Стрелой, государь.
– Стре-елой?! Эко!
Вожников удивленно моргнул, удивляясь царящим в узилище порядкам, точнее говоря – бардаку. Ладно, нож или там, кистень, но лук со стрелами в камеру пронести! Хорошо, не пушку!
– Слышь, Федор Онисимович, у тебя там людей то вообще, обыскивают?
– Обыскивают, – тысяцкий набычился и нервно пригладил бороду. – С улицы достали, через оконце.
– С улицы? Это ж какой же был стрелок!
– Посредь бела дня отвлекли стражу, к оконцу подобрались, в темнице Степанку кликнули, он и подошел… вот и словил стрелу-то!
– И – наповал?
– Из самострела, великий государь, били. Считай, почти что в упор, – тысяцкий вновь вздохнул и качнул головою. – Дознанье провели сразу же, как узнали. Стрелка, конечно, уж давно след простыл, а стражников виноватых я велел кнутом драть да в башню бросить. До твоего, княже, распоряжения. За тем и пришел.
Егор побарабанил пальцами по столу:
– Да-а… дела у вас. Государственная тюрьма – и такое! Что сами-то стражи видели, на что отвлеклись?
Визитер неожиданно сконфузился:
– Да из-за баб все, княже!
– Из-за ба-аб? – поднял левую бровь Вожников. – Из-за каких баб-то?
– Да две козы драные. Темница-то – в башне каменной у Вознесенских проезжих ворот, над которыми тоже башня, да дорога ведет из детинца чрез земляной город, через вал – на Людин конец. Да ты сам, княже, знаешь…
– Да, знаю, знаю, – Егор нетерпеливо махнул рукой. – Ты, Федор Онисимович, не про башни, ты про баб говори!
– Так я ж и говорю, – покивав, продолжал тысяцкий. – Там, рядом, Покрова церковь, да и Святая Софья – народу всегда много, доброхоты мнози узников подкармливают, через оконце пироги, яблоки передают, да яства всякие, како и всегда, иначе б перемерли все в темнице-то с голодухи.
– Черт! – снова перебил князь. – Вот ведь, блин… Надо бы централизованно кормить, узников-то, хотя бы самых важных. Баланду им варить, что ли, на доброхотов не надеяться, иные-то доброхоты со стрелами, вишь. Ай, Федор Онисимович, извини – что там про баб-то?
– Про баб. Две потаскухи подрались бесстыдно, шильницы! Как раз возле церкви Покрова и подрались, вот и засмотрелась стража – с башни-то все хорошо видать.
– Так что, воины-то твои драк или баб не видали? – Егор покусал губы. – Почто так отвлеклись-то? Чаю, скучно было на посту стоять?
– Дак, кто ж знал, княже, что Степанку – стрелой. Видать, выжидали, да…
– А, может, не выжидали? Может, подстроили все с этой дракой, бабами? Их, кстати, не схватили? Ну, хотя бы приметы-то должны быть, коли стражи так внимательно смотрели… куда не надо!
– Да есть приметы, – тысяцкий пригладил бороду. – Только, княже, такие, что ко многим подходят. Бабищи младые, красивые – дрались, любо-дорого глянуть.
– Как это – любо-дорого?
– Так стражи говорят… ух, шпынищи!
– Вот что, Федор Онисимович. Давай-ка этих стражей – ко мне.
Поднявшись с лавки, тысяцкий поклонился, да перекрестившись на сияющий серебром окладов иконостас в красном углу, направился к двери.
– Постой-ко, Онисимыч, – вдруг вспомнил князь. – У тебя за Славенским концом кто приглядывает? В смысле – не за стражей, а за шпынями всякими.
– За Славенским? За шпынями… Да Рыков Михайло, человече служилый, дьяк. Не боярин, из житьих людей, одначе дело свое дюже ведает.
– Что ж раньше-то про него молчал? Рыкова этого – тоже пришли.
