Gerechtigkeit (СИ) - Гробокоп Александер (читать книги полностью TXT) 📗
— Да затем, — после драматической паузы отвечает Адлер. — Затем, что по результатам врачебного наблюдения у тебя острый галлюцинаторно-параноидный синдром, вследствие которого ты, дружочек, представляешь опасность для себя и окружающих, а стало быть, нуждаешься в усиленном наблюдении и специальных терапевтических мерах.
Отчеканив свой сюрприз, для пущей убедительности он точным жестом поправляет очки, как-то наотрез, будто точку ставит. Какие меры в заведении считаются специальными и чем они могут отличаться от обычных, повседневных мер, Иден себе даже не представляет и узнавать вовсе не жаждет; волнение от этой новости не столько осознает, сколько замечает просто по набравшему оборотов пульсу в ушах и накатившему головокружению, от которого тянет сесть на родную койку, но он не садится, а вместо этого смотрит на Адлера пристально, силясь прочитать на его плоском лице какие-то подсказки для внесения ясности. Однако никаких подсказок там нет, только блики от очков и дурацкие усы, поэтому он переводит взгляд на Оливера и застает его врасплох, так как тот глядит в ответ из-за ширмы книжного корешка с любопытством и не успевает вовремя уткнуться в текст.
— То есть, ты им не рассказал ничего, — заключает Иден бесстрастно, сразу же осознавая смехотворность каких-либо иных предположений, как только это произносит. Уличенный, Оливер не отводит больше взгляда, а вместо этого только дышит с легким сопением, уткнув нос в книгу, старательно моргает и молчит, и в глубине его светло-серых, изящно разрезанных глаз не обнаруживается ни боязни, ни торжества, одно лишь любопытство, ледяное и липкое, как рыбий труп. — То есть, это у меня острый бред такой просто. Это в моих галлюцинациях ты по ночам из палаты отлучался и в рот там у этого ублюдка брал. Там, куда он тебя водил так беспрепятственно на своих дежурствах. Уж не в процедурную ли, а, Оливер? Что я вообще, по-твоему, делал с ним с глазу на глаз посреди ночи в процедурной, а? Ты не знаешь часом, Оливер?
— Откуда я знаю, что ты там делал, — хриплым полушепотом отвечает Оливер, упорно глядя ему в глаза, едва слышно прибавляет. — Я спал тогда, — а потом медленно, с усилием, переводит-таки взгляд на Адлера и компанию, под защитой которых, несомненно, набирается храбрости, так как дальше обращается к ним. — Я не знаю, о чем он. Уберите его отсюда, пожалуйста, он мне за три месяца уже до смерти надоел. Своими истериками и своим немецким, от которого по ночам спать невозможно. И вообще, он агрессивный и невменяемый. Я вовсе не понимаю, что он до сих пор здесь делает.
Следом за ним Иден смотрит на Адлера, заметив расцветающую на его лице усмешку, и из чистого, ничем не подкрепляемого более упрямства отвечает на нее собственной, столь же сдержанной и даже почти заговорщицкой. Теперь, когда все так славно прояснилось, задерживаться дальше смысла нет, но напоследок он оглядывает все-таки привычное помещение, полупустое и унылое со своими деревянными панелями и зарешеченными окнами, со своими перманентными постояльцами, живыми предметами интерьера — неудавшимся самоубийцей и шумным олигофреном, задерживает взгляд на вертушке в руках последнего, яркой, как леденец, и, не устояв, говорит на прощание:
— Эй, слышишь, Отто, — услышав свое имя, Отто нехотя отрывается от игрушки и поворачивает голову, чтобы посмотреть на него сквозь черные сосульки нависающих на глаза прядей. Иден улыбается, на сей раз искренне, от всей души. — Этот цирлих твоей компании недостоин, мой туповатый друг, это факт.
Отто, решив, возможно, что таким образом одобряют новую цацку, либо просто реагируя на улыбку и тон, скалится в ответ с готовностью, обнажая при этом свои редкие, наспех натыканные в челюсти зубы, для верности машет еще вертушкой — влево-вправо, и все продолжает махать Идену в спину, когда тот уже разворачивается и шагает в сторону терпеливо ожидающего конвоя.
<p align="center">
***
Буйное — то бишь, отделение для лечения острых форм психических нарушений, согласно официальному титулу — располагается на первом этаже, в противоположном крыле, то есть в другом конце корпуса, и ведут туда Идена с надлежащим пафосом, медленно и печально, так что занимает перемещение чуть ли не час спусков по лестницам, возни с замками, регистрации у дежурных и петляния по коридорам. В дверном проеме помещения, оказавшегося конечным пунктом их мучительного шествия, отсутствует дверь, а рядом с порогом в коридоре стоит стул, где размещается увлеченный газетным кроссвордом пухлый санитар. В самой палате из пяти коек заняты три, обладатель четвертой сидит вместо положенного места прямо на полу, бетонном, а не деревянном, однако его выбор легко понять — на койках отсутствуют матрасы, так что лежащие на них пациенты с комфортом располагаются прямо на панцирных сетках, причем смирное пребывание одного из них в горизонтальном положении гарантируется вязками, и даже не браслетами уже, а просто тугими петлями из бинтов. Единственное окно палаты, маленькое и накрепко задраенное, располагается выше уровня глаз и служит единственным источником освещения, не слишком щедрым, так как выходит на север и загораживается к тому же снаружи густой кроной уже зазеленевшего мелкого дуба. Запах там столь интенсивен, что достигает коридора, и природа его заставляет задуматься о том, по сколько часов санитарам на стуле у входа приходится на каждом дежурстве привыкать, чтобы перестать мучиться тошнотой.
Оказавшись на пороге этого помещения, Иден как вкопанный застревает в проеме, для верности намертво вцепившись в косяки. Это решение не является следствием какого бы то ни было сознательного процесса, просто шагнуть внутрь палаты для него оказывается задачей не менее невыполнимой, чем, например, с края крыши. Кто-то из лежащих внутри отзывается на возню, которая быстро разводится из-за этого при входе, мучительным стоном; сидящий в уголку пациент, — насколько можно разглядеть в пещерном полумраке, это тощий мужчина средних лет с круглой, клочковато обстриженной головой и тонкой, как у птенца, шеей — внимательно наблюдает за представлением, выражая свой интерес мерными ударами спины о стену, хотя неясно, за какую именно из сторон он болеет. Наперекор всей вынесенной из неврологии шаткости сражается Иден не на жизнь, а на смерть, молча и героически, хотя шансов у него вовсе нет, так как противостоять приходится троим вполне откормленным санитарам, а кроме них в коридоре присутствует Адлер, задержавшийся на церемонию передачи подопечного под чужое начало, и еще какой-то слоновий мужчина преклонного возраста — не то медбрат, не то завотделением, а может быть, дежурный врач, который следит за всей этой сценой, неодобрительно нахмурясь. Адлер глядит на него с участием и говорит:
— Понимаете, да? И вот так каждый день.
— Не страшно, — спокойным басом отзывается слоновий. — Видали и похуже. Надолго это обычно не затягивается.
