Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич (полная версия книги TXT) 📗
— Да вот: сами приходят…
Вернулся Тигран.
Николай Степанович достал последние три бутылки с тьмой, вывернул из гранаты взрыватель и прикрутил его сбоку. Посмотрел вниз. Картина солнечного затмения: черный круг с пылающим венцом. Разобьются и так, но на всякий случай: Он вынул чеку, отпустил скобу предохранителя — глухо бухнул капсюль, зашипела трубка — и разрешил бутылкам падать.
Раз: два: три…
Будто облако закрыло картину солнечного затмения, все кончилось, и можно прятать закопченные стекла: Потом холмик тьмы вырос над жерлом шахты, опустился, растекся — осталась матово-черная лужица.
— Все.
Брюс стоял. Левая рука его плетью свисала вдоль туловища. За спину, распорядился он. Поднял правую руку. Колька, помогай. «Бахарма тудакаваши арма:»
Маревом подернулась башня. «:стха марва прахован:»
Земля задрожала. Потом мерцающий свет окутал все вокруг. Башня теперь казалась миражом, чем-то чужеродным, неправильным. «:ицхи ицхи стхабрахабарн:»
Все померкло. Башня теперь будто висела в воздухе, размывалась с краев, таяла, таяла: Это было не настоящее исчезновение, но никто теперь на сумеет найти ее…
Зубчатые силуэты елей проступили там, где была башня. Брюс вздохнул и сел на землю. У него пошла кровь носом.
— Готово, Яков Вилимович…
—:обуза вам…
— Зачем ты так говоришь, неправда это.
— :помочь: нет, как: падаль…
Он опять упал и потерял сознание.
Коломиец не мог идти сам, нога стремительно опухала, чернела; его вели под руки Тигран и Василий. Вертолет возвращался. Сесть он все равно не мог, надо было куда-то выбираться из хворостяного леса. На крышу Коломийцу не забраться, кожа на руках полопалась, под ногтями кровь — и это уже не говоря о Брюсе…
— Да что мы мудрим, — сказал Василий, — вон же машина, поехали до берега…
Так они и сделали.
Вертолет прошел над ними низко и скрылся. Плиты дороги уложены были неровно, машину ритмично било — как на старых железных дорогах. Паровоз с медным орлом на груди, желтые и голубые вагоны, красный вокзал: запах угля и дегтя: узкий перрон, носильщики в зеленых тужурках: Царское Село…
Дорога. Река.
Вертолет ждал их. Илья сидел на ступеньке трапа. Увидев машину, встал, побежал навстречу. Потом оглядел всех, ничего не сказал и побрел обратно, сгорбившись…
Шестое чувство. (Подмосковье, 1948, август)
Он спускался по лестнице в халате, зеленом с золотом. Пистолетик-пукалка плясал в руке.
— Кто здесь? Почему?.. — голос сорвался.
Я встал.
— Жданов Андрей Александрович?
— Кто вы и что вам нужно?
— Вы арестованы.
Тысячу раз я видел эту сцену почти наяву, и вот сейчас, когда все свершалось, чувств я никаких не испытывал. Разве что гадливость.
— Предъявите ордер, — сказал он сипло.
— Ордер? Мне не нужен ордер. Неужели вы меня не узнаете?
— Без ордера… Горюнов!
— Можете не кричать, мы здесь одни. Охрана отдыхает. Да положите вы свой пистолет, он вам мешает думать.
Он удивленно посмотрел на дамский «вальтер» у себя в руке и сунул его в карман.
— Пойдемте в машину, — сказал я. — Руки примите за спину.
— Кто вы? — еще раз спросил он.
— Когда-то мое имя было известно каждому культурному русскому человеку, — со вздохом сказал я. — Правда, с тех пор произошло немало прискорбных событий.
— Какой-то эмигрант…— судорожно пробормотал он. — Что? Война? Десант?
Москва захвачена?
— Все проще, — сказал я. — Создана Особая тройка: Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святый. Мне поручено препроводить вас…
— Ордер! Без ордера не имеете права… Я требую понятых! Я буду звонить товарищу Сталину!
— Что он тут вопит? — сказал, входя, Великий.
— Ордер требует, mon prince.
— Семен Павлович?! — изумился Жданов. — Что вы здесь?..
— Справляю обязанности, — сказал Великий. — Какая же экзекуция без медикуса?
— Экзекуция? К-казнь? — Жданов покачнулся и начал закатывать глазки.
— Стоять! — тихо сказал я, и Жданов замер.
— Смотри, Колька, если он мне машину обдрищет — сам убирать будешь, — сказал Великий.
— Не обдрищет, — уверил я его. — Вы же постараетесь удержаться, Андрей Александрович?
Он покорно кивнул.
И — потащился к двери.
Он окончательно уверился, что произошел какой-то дворцовый переворот, или же сват его просто решил позабавиться…
А если так — то это может быть и не до смерти. Попугают, а потом будут смеяться. Вот сейчас привезут его в Кунцево… или даже в машине скажут: шутили, мол…
Но в дверях он вдруг раскорячился, как умный мальчик из сказки. Что-то последнее в нем протестовало, пыталось сопротивляться. Великий дал ему сокрушительного пинка. Схватившись одной рукой за крестец, а второй за сердце, толстяк вылетел на крыльцо.
Охранники сидели в кружок и смотрели на луну, подвывая неслышно.
— Мерзавцы…— просипел Жданов.
— Что ж вы хотите, сударик мой? — отозвался Великий. — Псы.
Филипп курил около машины. Увидев нас, бросил папиросу и критически осмотрел нашего пленника.
— Вот этот, что ли?
— Этот, Филя, — сказал я. — Можешь себе представить — именно этот.
Филипп молча дождался, когда мы усядемся: Великий, Жданов, я последний, — и сел за руль.
— Куда вы меня везете? — спросил Жданов.
— Да вот, сударик мой, — сказал Великий, — такая незадача вышла: поспорили мы с Бурденкой на ящик армянского: где в мозгу человеческом линия партиии пролегает? Он мне: в шишковидной железе, а я ему — врешь, брат Бурденко, в мозолистом теле! А как проверить? Надо взять у партии самого верного сына да и посмотреть…
— Вредитель…— ахнул Жданов. — Так вы тут все — вредители!
— Шутки в сторону, — сказал я. — Вы, сударь, погубили мою мать, жену и дочь.
Кроме того, вы смертельно оскорбили мою первую жену, публично назвав ее блудницей. Вы оскорбили также моего товарища, боевого офицера. За это я, Гумилев Николай Степанович, приговариваю вас к смерти. Филипп, сверни в лес.
— Понял, командир.
Жданов подавился собственным вдохом. Он мучительно пережевывал воздух, небольшие глаза его смотрели на меня неотрывно. Руками он делал какие-то сумбурные движения, будто намеревался то ли перекреститься, то ли почесаться.
— Это он уже белых вшей с себя обирает, — сказал Филипп, глядя в зеркальце.
— А композиторов-то за что? — добавил я. — Допустим, мне музыка тоже кажется сумбуром — но это моя беда, а не их вина.
— Убогие у власти всегда изыщут способ сделать свою беду чьей-то виной, — сказал Великий. «Оппель-адмирал» закачался по лесной дорожке.
— Гумилев? — сумел-таки выговорить Жданов. — Но вас же ликвидировали…
— Знаете, — сказал я, — не вы первый, кто мне это говорит. Заблуждения живучи.
— Вот здесь, — сказал Филипп.
Полянка была маленькой — как раз развернуться машине. Трава в свете фар стояла, словно войско. Кривые осинки отсвечивали каким-то дрянным металлом.
Посредине полянки темнело кострище.
Я вышел и выпустил Жданова.
— Могу разоблачить бериевский заговор, — быстро сказал он.
— Чиню, паяю, примуса починяю, — в тон ему сказал Великий. — Видали мы этот заговор, сударик мой, во всех видах. Так что не извольте ерепениться.
Филипп молча достал из кобуры «лахти», дослал патрон.
— Встаньте, пожалуйста, вон туда, — показал я.
Пожалуй, тут до Жданова по-настоящему дошло.
— Почему — меня? — закричал он шепотом. — Почему именно меня? Я что, самый главный? Как мне велели, так и… Я мог? Что я мог? А главное — ведь выстоял же Ленинград, ведь выстоял же!
Выстоял, подумал я. И конечно, не ты самый главный преступник. Но ты, на мой взгляд — самый гнусный преступник. И казним мы тебя не за сами преступления — иначе, ты прав, начинать следовало не с тебя, да и много раньше — а за твою отвратительную гнусность. Пока жители города умирали, потому что им было нечего есть и потому что на них падали бомбы и снаряды, ты сгонял с себя лишний жир, играя в бомбоубежище в лаун-теннис. Тебе возили в бомбардировщиках сливки и персики…
