Наедине с футболом - Филатов Лев Иванович (книги онлайн бесплатно серия .TXT) 📗
И все же что-то из романтического опыта старых мастеров уцелеет. Как для нынешних моряков примеры из времен парусного флота. И море остается морем, и игра игрой. Как бы далеко ни продвинулось совершенствование футбольного дела, побежденных всегда окажется ровно столько же, сколько и победителей. Вечно от неясности исхода завтрашнего матча будет перехватывать дыхание у тренера, даже если он избран почетным магистром «мараканского», «уэмблийского» и «лужниковского» университетов.
Какие-то странности у этой профессии останутся. Навсегда. Пока идет футбол.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ
Проходит время, и ты при желании можешь перечитать свои работы прежних лет. Занятие это, если оно от нечего делать, с привкусом грусти. Когда же хочешь найти что-то нужное тебе сегодня, то невольно становишься судьей самому себе, судьей проницательным, от которого ничего не скроешь. Вы с глазу на глаз: тот, помоложе, кто писал, торопясь успеть «в номер», уверенный в своей правоте, разгоряченный словесными удачами, втайне предвкушающий одобрение сначала редактора, потом и читателей, и этот, постарше, который, не желая принимать в расчет ни суету рождения газетных строчек, ни хулу и лесть, некогда сопровождавшие их, хладнокровно извлекает голую суть, ценит вескость доводов и точность фактов и мысленно выставляет строгую окончательную оценку.
Но была у меня работа, оценить которую я при всем желании не в силах. Это – комментирование матчей по телевидению. Как-то уж так вышло, что я не слышал записи ни одного своего репортажа. Наверное, это нетрудно было устроить, но не возникало желания. Скорее всего, потому, что дело не мое, и относился я к нему как к лишнему испытанию, неизвестно зачем свалившемуся на плечи. Однако, когда бы ни позвонили с телестудии, пусть в самое неподходящее время, когда и без того дел невпроворот, и нездоровилось, и настроения не было, я соглашался. И, едва положив трубку на место, чувствовал, как комариным звоном зарождалось волнение, знал, что теперь оно не оставит меня долго и даже после того, как окончится трансляция. Ощущая, как нарастает волнение и не умея с ним управиться, я патетически восклицал: «Ну зачем мне это нужно!» Так бывало всякий раз, но я даже не пытался давать зарок, что больше не соглашусь, хотя умом понимал, что. мне это дело действительно ни к чему. Чего лукавить, есть в работе у микрофона неизъяснимая прелесть…
Работал некогда собкором «Советского спорта» в Киеве А. Галинский, сотрудничал он и на телевидении. И вот однажды он уговорил меня посидеть с ним в кабине.
– Я задам вам два-три простеньких вопроса, сущие пустяки…
Мне это не казалось пустяком, на микрофон я поглядывал с опаской, но доверился коллеге с условием, что первый вопрос будет задан на двадцатой минуте, никак не раньше, чтобы я успел освоиться.
И вот мы сидим в тесной дощатой будке, жарища, не повернешься, а микрофон почему-то не имел переключателя – малейший звук летел в эфир и переговариваться можно было только жестами. Мой сосед говорил безостановочно, с аппетитом, успевал мне подмигивать, а я, дивясь его самообладанию, уже тогда впервые задал себе вопрос: «Ну зачем мне это нужно?» Единственная опора – часы, до двадцатой минуты далеко. За игрой я наблюдал рассеянно и, как мне казалось, готовился, собирался с мыслями.
И вдруг слышу:
– Рядом со мной в кабине… Скажите, как вы расцениваете этот эпизод?..
Не знаю, сколько длилась пауза, но я успел и развести руками, показывая свое удивление нарушением конвенции, и усилием воли не столько вспомнить, сколько вообразить игровой эпизод, который я, конечно, прозевал, и понять, что вопрос прозвучал, что его слышала вся страна и все ждут ответа…
Я вымолвил нечто такое, что ни вспомнить, ни повторить никогда не сумею. И был поражен неестественностью, выспренностью своего голоса, словно читал шекспировский монолог в школьном драмкружке. Ясно, что провалился и больше вопросов не будет. И слава богу… И я принялся следить за игрой, а она была любопытная – в тот день киевляне принимали московское «Торпедо».
Однако раздался второй вопрос. Хоть я его и не ждал, но он меня не смутил, видимо, потому что я успел втянуться в матч. И ответил, как если бы мы сидели вдвоем, без микрофона.
Кончилось тем, что во втором тайме я жестикулировал, предлагая свои услуги, а когда сосед увлекался, толкал его локтем и чуть ли не оттирал от микрофона. Перед моими глазами ведь был футбол, рассуждать о котором и привычно и приятно…
Не знаю уж, слушало ли тот репортаж телевизионное начальство, но, посаженный в будку контрабандным способом, без репетиций и проб, без заполнения анкет, я после этого стал получать приглашения. Звучали они так: «У нас заболел (ушел в отпуск, в командировке) такой-то, выручите, пожалуйста…» Роль запасного меня устраивала.
Едва ли не более всего в работе у микрофона привлекала и страшила одновременно непоправимость произнесенного слова. До сих пор ежусь, вспоминая свои ошибки. Однажды июльским вечером, я этак лирично объявил во всеуслышание: «Жара спала…» В другой раз, осенью, ни с того ни с сего заявил: «Ну вот, дождь перестал…» Тут же, бросив взгляд на телевизор, увидел, что экран исполосован сеткой дождя, понял, что все это видят и, конечно, потешаются над моей метеосводкой, но так и не нашел, как выпутаться из положения, и упавшим голосом заканчивал репортаж. Помню, как вдруг произнес: «Вратарь дотронулся до мяча». Удивленный необычным звучанием глагола, тут же, видимо, чтобы удостовериться, повторил: «Да, дотронулся». И уже сам себе, без всякой надобности, сказал в третий раз: «Конечно, дотронулся!».
В таких случаях домой со стадиона я не торопился, надеясь, что, быть может, дочь-школьница ляжет спать пораньше. Но все равно, в этот ли вечер или на следующее утро, мне, отцу, приходилось выслушивать: «Почему это у тебя жара спала?» или «Как-то странно ты, папочка, одно слово произносишь…» А ведь предстояло еще ехать в редакцию, встречать товарищей, читать язвительные письма…
Да и сами события на поле порой оборачиваются так, что немеешь и на лбу выступает не какой-нибудь литературный, а самый настоящий холодный пот. Расхваливал я на все лады защитника. Он и мяч отбирал ловко и вперед бежал, подталкивая атаку. Режиссер мне в тон стал показывать его крупным планом. И тут мой герой нежданно-негаданно самым вульгарным образом вступил в драку. Судья резонно попросил его с поля. В таком случае, что ни скажи, для аудитории твои слова – жалкий лепет.
За что же, спрашивается, надо выносить все эти конфузы? Как видно, есть за что. Ошибки потому и запоминаешь на всю жизнь, что был ты в эти полтора часа занят делом чрезвычайным.
Лужники. Пятый этаж. Кабинка размером с вагонное купе. Столик, на нем раздвоенный переносной микрофон с красной лампочкой. Она загорается, когда опустишь рычажок; это значит, что тебя теперь слышат. Слева – беззвучный телевизор, по нему сверяешься, о том ли говоришь, что показывают. За спиной тяжелая, не пропускающая звуков, запертая на крючок дверь. Перед тобой длинное, как щель бойницы, стекло, за которым поле и тоже беззвучный футбол, беззвучные трибуны. Если захочется услышать, что там творится, надо надеть мягкие резиновые наушники.
Справа за стеклянной стеной – операторская, там всегда полно народу, там смотрят игру и слушают тебя. А ты их не слышишь, для связи стоит телефон, у которого вместо звонка лампочка.
И вот заставка с кадра слетает, и ты видишь поле и трибуны. Теперь надо нажать рычажок микрофона и сказать: «Говорит и показывает Центральный стадион…» С этого мгновения ты один за все в ответе, никто не поможет, не поправит, не заменит.
Как-то раз я явился на стадион после трудного дня в редакции, не успев пообедать, чуть не оцоздал, бежал и сразу же включил микрофон. В середине второго тайма вдруг закололо сердце. А в кабине дышать нечем – вентиляцию почему-то выключили. Я оглянулся в сторону операторской, но там не было никого, кто мог бы меня заменить. А красный огонек как угрожающий палец: «Ты что замолчал?» И тут я понял, что заболеть или умереть имею право, лишь когда кончится матч. Я продолжал репортаж, выключая время от времени микрофон, чтобы перевести дух. В тот вечер телезрителей могло удивить, с какой стати комментатор без конца твердит, сколько минут осталось: «Восемнадцать… шестнадцать… тринадцать…» Это я себя подбадривал и уговаривал. И хоть я не мог потом хорошенько припомнить, как шла игра, кажется, никто не заметил моего нокдауна.
