Борис Ельцин: от рассвета до заката - Коржаков Александр (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
За три дня до первой пресс-конференции в гостинице «РэдиссонСлавянская» меня предупредили: все готово для моего ареста и в ближайшие часы он произойдет. Пришлось скрыться, «уехать в Разлив».
В сугубо мужской компании я поселился на подмосковной даче. Она была огорожена высоким деревянным забором, и только с верхних этажей соседних домов можно было разглядеть, кто именно прогуливается по бетонным дорожкам.
Сад был усыпан спелыми яблоками. Мы их поднимали с земли и грызли немытыми. Хозяин дачи, мой коллега, оказался на редкость практичным. Даже в период вынужденного заточенья, в стесненных бытовых условиях мы питались горячим супчиком. Он его варил из пакетиков и никак не мог правильно рассчитать количество добавляемой воды — ложки в этом супе стояли неподвижно.
Наступил день пресс-конференции. С утра мне доложили обстановку — офис в гостинице «Волга» под усиленным наблюдением, подъезды к гостинице под контролем, придуман план, как мою машину не подпустить к входу… Но ровно без семи минут первого я переступил порог «Рэдиссон-Славянской».
Организаторы ликовали — пришло рекордное число журналистов за весь период существования международного прессцентра. До меня в этом же зале давал пресс-конференцию Чубайс, но такого ажиотажа не вызвал. Многим не хватило стульев, кто-то расположился на полу, а самые находчивые журналисты забрались на сцену, встали за спиной и едва ли не в ухо задавали вопросы.
Почти час длилась пресс-конференция. Среди публики я заметил доверенных людей Гусинского-Березовского. Их постные, угрюмые физиономии стали для меня лучшим показателем успеха — значит, я повел себя так, как им меньше всего хотелось.
По телевидению, во всех выпусках новостей постоянно показывали коротенькие отрывки из моего выступления. А на следующий день скандал раздули газеты. Главная цель была достигнута — «втихаря», бесшумно отправить меня в тюрьму стало невозможно.
Дальнейшие события не имеет смысла описывать подробно. Из Тулы пришло письмо от местных жителей, они предлагали баллотироваться в депутаты Госдумы. И я решился. Меня поддержал генерал Лебедь. О нашей совместной с Александром Ивановичем акции в Туле президент высказался, мягко говоря, туманно: «Как тот такой же, так и этот, понимашь…»
В гневе Борис Николаевич подписал Указ, согласно которому меня должны были уволить со службы с несправедливой формулировкой. Я обратился с иском в суд.
Ельцина готовили к шунтированию, а я задумал подлечить колени. По иронии судьбы нам сделали операции в один день. А прежде я прооперировал свою здоровую носовую перегородку ради шефа. Борис Николаевич боялся хирургического вмешательства, и врачи никак не могли уговорить его лечь на стол. Я выступил в роли подопытного кролика. Точнее, быка. Мой благополучно «разбитый» докторами нос прибавил храбрости президенту. Но это было, кажется, так давно…
А прошлой осенью в больнице меня захотела навестить Татьяна. Папа сильно страдал от одиночества, а нянчиться с ним умел только я. Но визит, слава Богу, не состоялся.
Выборы в Туле, несмотря на козни Чубайса, я выиграл. Дошло до абсурда: за пару дней до голосования пришлось взять под охрану одного из конкурентов — московская «команда» цинично задумала его устранить, чтобы сорвать выборы.
А суд с президентом проиграл. Узнав, что интересы Ельцина представляет адвокат Резник, даже усомнился: а знает ли Борис Николаевич о судебном процессе? Шеф терпеть не мог Генри Марковича, называл его губошлепом и сочувствовал тем, чьи интересы отстаивал этот защитник.
В зале суда, на заключительном заседании я произнес короткую речь:
— Понимаю, что мои слова могут быть восприняты как эмоциональные. Первый раз в жизни я нахожусь в суде и вижу, что здесь такие же обыкновенные люди, с такими же заботами и проблемами, как и во всей нашей несчастной стране. Поэтому обращаюсь именно к вашим человеческим чувствам. Я не собирался становиться сутяжником и, может, даже не буду добиваться пересмотра возможного отрицательного решения суда. Хочу лишь заметить: здесь много говорилось об этике. Но о какой этике может идти речь в данной ситуации, если, как выразился Лебедь, оболганного русского генерала предал за пятьсот тысяч сребреников, обнаруженных в коробке из-под ксерокса, человек, который неоднократно был обязан этому генералу своей жизнью. Спасибо.
…Перед сном я иногда вспоминаю какие-нибудь эпизоды из прежней жизни. Весной 95-го мне сделали операцию — зашили грыжу белой линии. Грыжа образовалась из-за чрезмерных спортивных и физических нагрузок, мышцы пресса разошлись, внутренности стали просвечивать через кожу. Врачи настояли на операции. Они просили два месяца на реабилитацию, но Ельцин отвел на все лечение две недели.
На следующий день после операции Борис Николаевич приехал меня навестить. Он прибыл часов в пять вечера и уехал около одиннадцати. Прямо в палате накрыли стол. Пришлось выпивать. Иногда я отходил от стола, прикладывался к подушке. Чувствовал себя отвратительно. Доктора уже в открытую объясняли шефу, что спиртное пациенту противопоказано. Но у нас считалось: если президент приглашает, не пить нельзя. Борис Николаевич — чудовищный эгоист.
Миновала неделя, мне сняли швы. Я переехал в Барвиху и начал ходить пешком. Спустя несколько дней уже нахаживал до 30 километров. Внешние швы заросли, а внутренние, по прогнозам докторов, должны были прийти в норму только через полгода. Мне категорически запретили поднимать тяжести и заниматься спортом.
Вскоре я вышел на работу. Как раз на следующий день у Ельцина в Старом Огареве была запланирована встреча с Кучмой. Леонид Данилович перед президентскими выборами на Украине хотел заручиться поддержкой Бориса Николаевича.
После ужина уже обоих пришлось в прямом смысле сначала поддерживать, а Кучму потом и выносить. Шеф же, выходя из дома, не удержал равновесия и полетел головой вперед, прямо на дверной косяк. Я успел его подхватить. В тот момент в глазах у меня потемнело, появилось ощущение, будто пресс опять разрезали, только на этот раз без наркоза.
Дату другого «черного» дня моей жизни я даже запомнил — это 26 мая 1995 года. Мы вместе с президентом вернулись из Калуги. Во Внуково-2 собралось все «политбюро», там же накрыли стол.
Лужков произнес трогательную речь про президента. Ельцин был польщен, едва не заплакал от счастья. И тоже очень здорово говорил про Юрия Михайловича. И вдруг в середине спича неожиданно повернул голову в мою сторону:
— Юрий Михайлович! Я не верю всему тому, что на вас тут собирают… Мне клевещут, всякие доносы пишут, грязь льют… — в голосе президента появились истеричные нотки.
Не знаю, как у меня за столом инсульт не случился. Сначала я стал багровым, потом серым. Это было страшное унижение. Если моя служба и собирала какие-нибудь «доносы», то только по приказанию Ельцина.
Все разъехались, я остался в зале один. Мне стало очень горько. Ни у кого никогда я не брал никаких подарков. Мне предлагали кредиты, я отказывался. Мне предлагали готовую дачу, я отказывался. Отвечал:
— Если президент поселится, я тоже поселюсь.
И тут я впервые подумал: завтра он меня вот так же, как сейчас, предаст, и останусь я не только поруганным, но и нищим…
…Журналисты очень часто задают мне вопрос:
— А если сейчас Борис Николаевич предложит встретиться, вы пойдете?
Конечно, пойду. Я даже мысленно не раз выстраивал наш диалог. Примерно такой:
— Что же, Александр Васильевич, вы написали про меня такие гадости? Хотели отомстить за то, что отказался от вас?
— Месть тут ни при чем, Борис Николаевич, да и злобы уже не осталось. Просто надоели все эти мистификации и про ваше здоровье, и про интенсивный труд во имя Отечества. Раньше мы с вами думали, что обманываем людей ради продолжения реформ, ради демократии… А нынче ясно, что все это вранье нужно лишь вашей семье да горстке людей, приватизировавших власть…
— Если вы такой принципиальный, что же раньше не написали эту книгу?
