Фидель. Футбол. Фолкленды: латиноамериканский дневник - Брилёв Сергей (читать книги бесплатно полностью txt) 📗
— И всё как-то на любые выходные норовил в Уругвай смотаться!
— Ну, был у него роман с молоденькой уругвайкой. Ну и что?! А кто спел «Мой любимый Буэнос-Айрес»? Кто спел знаменитую песню про нашу улицу Коррьентес? — И Клеймане начинает напевать: «Corrientes, tres cuatro oclio, segundo piso, ascensor». И добавляет: — Так мог спеть только аргентинец — не по рождению, так по зову души.
— Ну, а кем он был, если не аргентинцем?
— Французом! Все про это знают. Его родители — французы из Тулузы. Они его сюда, в Аргентину, и привезли.
Ну и тут мне как «почётному уругвайцу» остаётся нанести моему аргентинскому другу удар ниже пояса. В середине 90-х метрику никакого не француза, а... уругвайца Гарделя нашли в архиве города Такуарембо (того самого города, где моего отца принимал «олигарх» — поклонник Фиделя). Впрочем, конечно, для остального мира танго — всё равно из Аргентины. Аргентинцы это знают, поэтому и спорят с уругвайцами на тему танго с иронической улыбкой на устах. И знают, как своих уругвайских братьев «сломать»:
— Вот скажи, Серхио, как звучит официальное название твоего любимого Уругвая? — спросил меня мой аргентинский друг.
— Ну, ты и сам прекрасно знаешь. Звучит, может, и странно, но по конституции это — Восточная Республика Уругвай.
— А почему она так называется? Вот, например, «федеративная республика», как Германия или Бразилия, — понятно. Или даже «народно-демократическая» — таких в своё время много было. А «Восточная» — такого больше нигде в мире нет. Так почему Восточная?
— Ну, потому что находится на восточном берегу рек Уругвай и Ла-Плата. В колониальные времена Уругвай гак и назывался — «Восточный берег».
— А восточный он, если глядеть откуда? — Сейчас читатель увидит, что в этом вопросе Клейманса и заключалась главная «аргентинская» ловушка.
— Ну, Эрнандо! Это нечестно! Да, восточным этот берет является, если смотреть из Буэнос-Айреса.
— Вот видишь! Уже в самом названии — ответ на вопрос, откуда уругвайцы ведут свою родословную. Будем считать, что сегодня мы, аргентинцы, с независимостью этой нашей мятежной провинции смирились. И всё-таки изначально Уругвай — это исконно наша провинция. Такая же, как Мальвины. Просто у твоих уругвайцев не хватило смелости поднять восстание против испанцев вместе с нами. Вот и потерялись они в истории...
Собственно, и сами уругвайцы, когда наконец освободились от власти испанской короны и ешё не попали под бразильцев, были не против вернуться в «братскую семью» народов Ла-Платы. Уругвай ведь был даже не «блудным сыном», а сыном, которого насильно удерживали от воссоединения с остальной семьёй: это когда испанские колониальные власти бежали из Буэнос-Айреса в Монтевидео и пытались удержать хоть этот кусочек Южной Америки, перебрасывая туда солдат даже с Мальвин.
Но история действительно не терпит сослагательного наклонения. Потому что одно дело — если бы Уругвай был частью аргентинской революции с самого начала. И другое дело — когда у этой конкретной провинции путь к свободе случился в обход. Разница между освобождением от испанцев Буэнос-Айреса и Монтевидео — всего-то несколько лет. Но это оказались критически важные годы. За это время уругвайцам, чтобы догнать уже свободный Буэнос-Айрес, нужно было сплотиться. А вот революционеры в Буэнос-Айресе, как это часто водится в среде вчерашних соратников, за эти годы, напротив, успели между собой перессориться.
Тем большая ссора ждала их с «возвращением в семью» Восточного берега и его вождя, «протектора» Хосе Хервасио Артигаса. Это сегодня аргентинские делегации возлагают к его монументам венки. Но тогда, в начале XIX века, он встал им костью в горле. Только победив в войне за освобождение от Испании, он действительно был готов съесть столько суверенитета, сколько можно. И он вовсе не собирался немедленно опять ограничивать свою вольницу, делясь с очередным «центром» — не в Мадриде, так в Буэнос-Айресе. И он не просто буянил, а ещё и создал целую вольную Лигу, флаг которой представлял вроде бы и аргентинское бело-голубое знамя, но перечёркнутое по диагонали мятежной красной полосой «федералистов». К тому времени в мятежную Лигу вошли и сам Восточный берег, и несколько провинций с берега западного. То есть Артигас не только свою провинцию стал отдалять от Буэнос-Айреса, но начал расшатывать и собственно Аргентину. Из «брата» Артигас превратился в мятежника, искусителя и врага.
Для того чтобы понять, что это был за человек, приглядимся к странному сооружению в его честь, к которому теперь и возлагают венки. Сооружение это — мавзолей Артигаса на главной площади Монтевидео и Уругвая, площади Независимости. Внешне — мемориал и мемориал, каких в честь местных героев разбросано много по всему свету. Посреди площади — огромная конная статуя. Но в Монтевидео под статуей ещё и огромная подземная камера. Это и есть собственно «маусолео», мавзолей. Посредине камеры — подсвеченный постамент. А на постаменте — никакое не бальзамированное тело, а урна с прахом отца-основателя. Охраняют урну с прахом национального героя два солдата в форме времён войны за независимость.
Я не раз спускался в этот мавзолей как рядовой посетитель. И всегда хотел сделать про это необычное сооружение репортаж. И вот в марте 2000 года я в очередной раз отправился в Монтевидео, чтобы в канун тогдашних необычных президентских выборов в России именно в Уругвае завершить съёмки фильма о необычных и даже феноменальных формах президентского правления. Уругвай и в этом смысле — страна-феномен. Там, во-первых, поэкспериментировали с «коллективным президентством» (в середине XX века главой Восточной Республики очень демократично по очереди становились члены Совета сразу от нескольких партий). Во-вторых, выделяется Уругвай и тем обстоятельством, что задолго до Бушей и Клинтонов там без всяких переворотов, а через выборы, президентами стали четыре близких родственника из династии Батжже [68].
Естественно, не менее экзотическим эпизодом для такого фильма становился и рассказ о первом правителе страны Артигасе. А когда я заходил в его мавзолей ешё как обычный посетитель, то видел, как дотошно этот объект патрулируют военные [69]. «Партизанить» я не собирался. Но как добыть специальное разрешение на видеосъёмки на таком серьёзном военном объекте? Испрашивать такое разрешение нужно было на самом верху. Но мне в рамках съёмок фильма как раз предстояла аудиенция у тогдашнего президента Уругвая Хулио Мария Сангинетти. Невзначай выйти на тему съёмок «военного» мавзолея Артигаса было, по счастливому совпадению, легко.
Так совпало, что в уютный зал приёмов в резиденции Санги- нетти меня пригласили в тот момент, когда из него выходили главкомы уругвайских армии, флота и ВВС. Через приоткрытую дверь я видел, как они поднялись из мягких кресел и раскланивались с главой государства. Он из-под своих «брежневских» бровей смотрел любезно, но строго. Они, пожилые уже генералы, при всей внешней непринуждённости аудиенции, перед ним так и вытягивались. А при рукопожатии ещё и кланялись. И я прекрасно понимал, что это было больше чем чинопочитание по уставу. Именно Сангинетти, первый гражданский президент после падения диктатуры, в качестве символического жеста вселился после выборов не в классический президентский дворец на той самой площади Независимости, а в «бункер» на окраине, который на закате диктатуры под свой генеральный штаб соорудили военные. Зная о том, с каким пиететом относятся военные к Сангинетти, я понял, что момент для просьбы в отношении съёмок в мавзолее — тем более подходящий.
И Сангинетти действительно дал мне не просто «добро» на съёмки, но ещё и самого лучшего в таких случаях провожатого: военного адъютанта главы государства, целого подполковника, которому назавтра покорно козырял патруль на входе в мавзолей. Именно благодаря помощи президентского военного адъютанта нам и разрешили вести видеосъёмку внутри мавзолея ещё и при включённом накамерном свете. Среди прочего луч выхватил и вылитый на стене барельеф: латинскую цифру XIII. Это ещё одна знаковая цифра уругвайской истории. 1813 год. когда Артигас опубликовал свои «Инструкции XIII года»: революционно смелую для своего времени земельную реформу.
