Урок - Богат Евгений Михайлович (онлайн книги бесплатно полные .TXT) 📗
Как уже понял читатель, суть дела в том, что двое (ему тридцать четыре года, ей двадцать четыре) полюбили друг друга, уже будучи семейными людьми, и решили соединиться в новой семье. Ситуация сама по себе достаточно сложная и драматичная, сопряженная с большим, глубоко человеческим страданием.
При всем нашем уважении к интимной жизни личности, к тайне этой жизни и к странностям человеческого сердца нельзя забывать, что существует социальная этика, по законам которой можно и должно судить личность, если она данные законы нарушает.
Тонкость дела (а тонкость в подобных делах играет роль весьма важную) состоит в том, чтобы не посылать к больному хирурга, когда он нуждается в терапевте, а посылая хирурга, если это печально необходимо, дать ему в руки скальпель, а не нож мясника. Но самая большая тонкость, тонкость наивысшая, заключается, по-моему, в том, чтобы понять, удостовериться: а не может ли больной вылечить себя с наибольшим эффектом сам? (Поскольку в данном рассуждении медицина играет роль чисто метафорическую, надеюсь, что врачи не обвинят меня в переоценке «самолечения».)
Для определения наиболее целесообразных форм «социального лечения» нужно исследовать ряд симптомов (как и при постановке медицинского диагноза). Я бы назвал три основных. Личная порядочность людей. Серьезность их чувств. И, видимо, самое важное — степень их ответственности за детей. И все это измеряется если не умом, то сердцем, той живой человеческой болью, которой люди заплатили за новую жизнь, потому что иное существование для них уже невозможно.
Но, к сожалению (автор данной статьи относит это и к себе самому), любовь и страдания трогают нас в романах и кинофильмах куда сильней и чаще, чем в живой действительности. Мы выходим с размягченным сердцем и покрасневшими веками из кинозала, а через день, окаменев, разрубаем бесстрастной рукой (ну хотя бы на заседании месткома) чужой семейный гордиев узел, будто бы он не из нервов живых человеческих непредвиденно и в то же время уже нерасплетаемо соткан, а хитро, со злым умыслом, стянут из бесчувственных канатов. Видимо, это различие восприятия любви и страдания в искусстве и живой жизни объясняется тем (если отвлечься от тех или иных сугубо индивидуальных данных каждого из нас), что художник отбирает самое возвышенное, волнующее, трогающее наши души, то, что в повседневной действительности переплетено с невозвышенным, невысоким, с будничным и даже мелким, и мы сами должны выполнить работу отбора, то есть быть художниками, и это нередко не удается…
«Дело» Снегова и Лебедевой, возникшее по заявлению Павла Никаноровича, тоже рассматривалось на заседании-месткома. Существует ряд «объяснительных записок» местному комитету от педагогов, наблюдавших за развитием отношений двух молодых людей.
Серьезное, реалистическое решение построить новую семью последовало у Снегова и Лебедевой за естественным романтическим периодом отношений, когда люди, увлеченные новым чувством, особенно когда они молоды, не склонны задумываться над тем, как оно отразится на их судьбах…
Вот этот-то романтический период и дал в основном материал для обвинения в аморальном поведении, несовместимом с воспитанием молодежи.
Позднее, в показаниях на суде, существенное место заняла тема буфета: «Олечка, что мы будем кушать?» — это рассматривалось как «демонстрация чувств». О демонстрации чувств шла речь и в «объяснительных записках».
«7 марта был вечер, посвященный Международному женскому дню… Был веселый, нарядный и влюбленно-счастливый Снегов. Я не выдержала и подсела к нему, так как по возрасту (мне 52 года) я имела право поговорить о нравственном поведении… Я рассказала, как у меня двадцать лет назад молодая завистливая, с черной душой девица увела своими чувствами мужа и отца дочери (ей было тогда три месяца), что все начинается с легкомысленного влечения… Когда человек (или птица, или зверь) бросают гнездо, созданное ими, и начинают новую жизнь, говорят: „Ушел из семьи“… В далекие времена любвеобильные мужи имели совесть и в зависимости от их „сберкнижки“ строили гаремы и не предавали вчерашнюю любовь на поругание. Этот же муж идет против всех законов, старых и нашего, советского… Я выражаю мысли многих наших женщин…»
Иронически улыбаться не стоит… Чтобы понять несерьезность этого документа, надо отнестись к нему с великой серьезностью. «Был веселый, нарядный и влюбленно-счастливый Снегов». И она была, несомненно, веселая и влюбленно-счастливая. Лично я понял бы Л. М. Кузьмину и остальных педагогов, написавших нечто подобное, если бы Снегов и Лебедева делали тайну из собственных отношений, утаивая их, если бы они лгали, лицемерили, обманывали. Тут же все наоборот — с самого начала их осудили за то, что они не делали тайны.
Я позволю себе сейчас на минуту отвлечься от этой истории для одного общего рассуждения, по-моему, актуального. В жизни нашего современника работа, дом, в котором он работает, занимает особое место, это, по существу, дом, в котором он живет и в котором раскрывается его личность. И именно поэтому столь часты «романы» по «месту работы». Собственно говоря, большинство «романов» и рождается в наши дни в служебных стенах. И это неизбежно порождает ситуации, в которых и личность, и общественность должны вести себя на одинаково высоком этическом уровне. Недопустимо переносить в лабораторию, мастерскую, цех нравы старомещанских улиц, где сладострастно обсуждалось вечерами, кто с кем гуляет (в ситуации «службы» — сидит в буфете или уезжает в одну экспедицию, командировку…). Но и личность должна вести себя в этой интимной сфере, перед лицом товарищей-коллег, перед лицом любимого дела, которому отдаются лучшие силы, с высоким достоинством, без тени лицемерия и пошлости (вот за них-то и может осудить общественность, невзирая ни на какие «душевные тайны»).
И, конечно, в особой, десятикратной мере это относится к педагогам, о чем обоснованно говорит соответствующая статья Кодекса законов о труде.
Теперь вернемся к нашим героям. Во всех документах, которые оставили они в тот день, накануне обращения в Верховный суд республики, на моем редакционном столе, я читал о «демонстрации чувств». Ну, а сами-то чувства — подлинные, сами-то отношения двух людей — нравственны? Это, казалось, никого не волнует. И рождалось любопытное несоответствие (весьма характерное для данного дела) между системой доказательств и выводами из нее. «Олечка, что мы будем кушать?» — осведомляется демонстративно в буфете нечеловек, антиличность.
Это — форма парадоксально мстит за то, что ее оторвали от сути. Поучительно было при первом же ознакомлении с документами сопоставлять улики безнравственности с чисто словесными формулами и образами.
«Они уединились в аудитории». «Они задержались в училище допоздна» «Их отношения пагубно отражаются на идейно-воспитательной работе среди студентов». «Он поглаживал ее по спине во время танца». «Это сводило до минимума значение диспутов администрации и общественности по вопросам любви и дружбы» (я не утрирую, а цитирую официальные документы).
Не будучи активно танцующим человеком, я не берусь судить, насколько естественно поглаживать партнершу по спине во время танца, но интуиция и отдельные наблюдения за танцующими на новогодних, первомайских и ноябрьских вечерах подсказывает мне, что нарочитого вызова общественной морали, равно как и развращающего влияния на окружающих, этот жест не содержит…
И вся эта круговерть «улик» неизбежно по логике истины возвращалась к одному вопросу: «Олечка, что мы будем сегодня кушать?» (Вопрос, часто задаваемый в буфете и потому особенно четко расцениваемый как резкое нарушение общественной нравственности.) А между тем данный криминальный вопрос задавался в последний раз (или в последние разы), когда она уже написала мужу откровенное письмо, а он откровенно объяснился с женой и были поданы заявления в соответствующие инстанции о разводе, и он хотел узнать, «что будет кушать» женщина, которая стала для него самым дорогим человеком в мире, с которой он решил соединить жизнь и по сути, и по форме. И все же — нехорошо, даже безнравственно: слышали студенты!
