Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода) - Парамонов Борис Михайлович (чтение книг TXT) 📗
В чем, однако, можно усмотреть ошибку феминизма, его полемически-политический перехлест? Он берет секс исключительно в социальных терминах, вынося за скобки его сверхкультурное могущество, его природный фатум. Секс как природа не существует в феминистском дискурсе. На эту ошибку указала блистательная Камилла Палья - американский культурфилософ, оракул и вождь постфеминизма. И в одном из ее сочинений - громадной статье, можно сказать книге "Нет закона на арене" (арена имеется в виду древнеримская, на которой происходили бои гладиаторов) я нашел рассуждение, напрямик относящееся к той самой теме женщины на рабочем месте, ее одежды и отношения к ней коллег-мужчин, с которой мы начали сегодняшний разговор:
Свободное от секса рабочее место и невозможно, и нежелательно. Женская красота, женская плоть вообще и ее экспозиция знаменуют не слабость и не зависимость женщины от рассматривающих ее мужчин, а ее силу. Большинство женщин, как и большинство мужчин, мгновенно оценивают, какие у новой сослуживицы ноги или грудь, и не потому, что такое отношение унижает женщину, превращая ее в кусок мяса, но потому что безошибочно чувствуют дезорганизующую ее силу на рабочем месте. Женская сексуальность разрушительна для утомительного механического распорядка работы, в которой действенность требует однообразия и монотонности. Проблема вхождения женщин в систему деловой деятельности гораздо значительнее темы мужского шовинизма. Женщина вносит с собой природу в социальное поле - слишком узкое, чтобы поглотить ее.
Вот теперь давайте исхитримся и перейдем от этих захватывающих сюжетов к теме по-своему не менее интересной - к России.
Я бы сказал, что коренная и роковая ошибка русского сознания прямо противоположна феминистской установке. Феминистки не хотят видеть природных элементов в социально-культурной среде, а русские видят природу, то есть рок, фатум и непреложный закон, там, где существуют самые широкие возможности для человеческой самодеятельности. И универсальным символом такой подавляющей природы стало в нем - русском сознании - сама Россия.
Нельзя сказать, что не было в русской культурной истории попыток изменить такое положение, такую установку. Известнейшая из этих попыток - сборник "Вехи", в предисловии к которому Михаил Гершензон писал, что новая его идея - в установлении примата личности и ее творческих задач над отвлеченными идеалами общественного блага. Как известно, "Вехи" предотвратить ничего не сумели - Россия ниспала в коммунизм, характеризовавшийся невиданным доселе размахом человеческих жертвоприношений. Самая идея самостоянья человека была погребена, причем с позором, - и никаких отеческих гробов не осталось, даже кладбища запахали под стадионы. Но вот тот же Гершензон, написавший немало ценных работ о светочах русской культуры, высоко, казалось бы, несших знамя личности, ее свободы, творческой ее активности, чуть ли не каждый раз сталкивался в этих исследованиях с одним непреложным фактом: самим местом истины считалась всегда и только Россия, то есть коллективное целое, окрашенное в те или иные - безразлично какие - цвета: хоть крестьянского социализма, хоть православного христианства, хоть пролетарского мессианизма.
Вот один выразительный пример из Гершензона, из книги его "Исторические записки", где он говорит о происхождении славянофильства из системы идей И.В. Киреевского. Идеи-то были совсем не коллективистские, а сугубо, как сказали бы сейчас, персоналистические; в терминах самого Киреевского, правильное устроение личности в ориентации ее на ценности сверхиндивидуального порядка. Структурно это напоминает нынешнее юнгианство: цель развития личности - самость, то есть интеграция индивидуальной душой некоей космической целостности, мирового порядка и ритма. Мирового, космического, да; но не партикулярного, не парохиального, не приходского. Центр бытия помещается не в Тюмени и не в департаменте сборов. Но именно это получилось у Киреевского. Гершензон пишет:
Дело не в том, прав ли был Киреевский в своих утверждениях о характере западных и русских начал. ... Ошибка Киреевского была глубже. Открыв основной закон совершенствования, именно внутреннее устроение духа, он должен был передать его людям в чистом виде, сильным одною его метафизической правдой, не предуказывая форм, в которые дух должен отлиться в будущем. Вместо этого он задался целью обнаружить те готовые формы, в которых, по его мнению, раз навсегда воплотился этот закон: христианство - православие - древняя Русь. Он слил в одну систему ряд утверждений, различных по существу и подлежащих различной проверке: идею, веру и утверждение о фактах, и тем затемнил то, что было для него в ней наиболее существенного, - самую его идею.
Именно эта ошибка сделала Киреевского одним из самых влиятельных русских мыслителей: она сделала его отцом славянофильства.
Получается, что влиятельны в России творцы коллективистских мифов, вообще мифотворцы. Главный русский миф - миф о России как месте истины и источнике ценностей. Россия - предельное понятие русского сознания, не подлежащее уже дальнейшему определению. А таким предельным понятием, как известно в философии, выступает бытие в его слепой целостной нерасчлененности, природа как стихия, рок и фатум. Россия для русского - как смерть, которой не избежать. И когда его совсем уж допечет огонь творческого горения, он начинает бороться со смертью - вместо того, чтобы провести, скажем, толковую земельную реформу.
Такая общекультурная позиция - отношение русских к России - имеет индивидуально-психологическую параллель, открытую и разъясненную в психоанализе. Это генезис мужского гомосексуализма - как следствия поглощенности ребенка матерью, то ли излишне любящей, то ли чрезмерно деспотической. Подчас забота и деспотизм неразличимы. Такой мальчик начисто теряет собственное "я": отождествляется с матерью - и начинает любить других мальчиков, как мать любила его. А это уже история так называемого русско-советского империализма.
Добычин и Берковский
В Петербурге журналом "Звезда", выпущено полное собрание сочинений и писем Леонида Ивановича Добычина. Это тщательно проделанная, научного достоинства работа. Заложен необходимый фундамент для изучения замечательного писателя, наконец-то признанного одним из классиков русской литературы ХХ века. Я бы поставил его в ряд с Платоновым и Зощенко - не стилистически, а тематически. Когда Добычина начали переиздавать в перестройку, о нем писали, что он разоблачает нэповское мещанство, - то же, что доброхоты говорили о Зощенко. На самом деле всех трех объединяет даваемая ими картина убывания, схождения на нет русской жизни: онтологическое оскудение, место пусто, мерзость советского запустения. Только у Зощенко шумно - коммунальная квартира, а у Добычина тихо, должно быть, потому, что его провинциальные обыватели живут еще в собственных разваливающихся домишках. "И тихо, так, Господи, тихо, что слышно, как время идет", - писала Ахматова в стихотворении о Париже под немцами. Это стихотворение начинается словами: "Когда погребают эпоху..." Вот и Добычин погребал эпоху русской жизни. Причем у него она, эта эпоха, берется еще в ее досоветских истоках. Об этом им написан роман "Город Эн". Там такая же, но дореволюционная провинция. Разницу уловить трудно. Быт явно богаче, но авторское зрение то же. Добычин - писатель вообще иронический, глаз у него скорее злой. Но он зол и жалостлив одновременно.
