Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920 - Чернов Виктор Михайлович

   Однако изобретательный ум Ленина нашел решение даже здесь. Он противопоставил профсоюзам движение фабрично-заводских комитетов. Фабзавкомы, поддерживаемые неквалифицированными рабочими, требовали прямого, немедленного и децентрализованного контроля над производством. Старые большевистские лидеры вроде Рязанова пришли в ужас: для них фабричные комитеты были всего-навсего местными органами профсоюзов; их противопоставление профсоюзам выглядело открытым и беспардонным уничтожением последних. Но на Ленина это не произвело никакого впечатления. Ему требовалось сокрушить профсоюзные твердыни меньшевиков. «Восстание фабзавкомов» против централизованных профессиональных союзов казалось ему замечательной идеей. Центральные органы профсоюзов можно захватить позже, после уничтожения меньшевизма; затем твердой рукой будет наведен порядок, и фабзавкомы подчинятся профсоюзам. Не говоря обо всем остальном, Ленин был искусным тактиком. Он пользовался принципом профсоюзов как хотел, чтобы получить сиюминутное преимущество. В его мозгу уже созревала идея: после захвата власти большевиками нужно будет созвать Всероссийский съезд фабрично-заводских комитетов, которые станут основой экономической жизни страны. Как большинство мыслей Ленина о будущем, она не имела реального содержания, но в качестве тактического маневра с «прагматическими» целями была великолепна. Она возбуждала честолюбие, усиливала коллективный «организационный патриотизм» пионеров движения фабзавкомов и рыла яму меньшевистским профсоюзам, прочно удерживавшим контроль над фабриками.

   Первая конференция фабрично-заводских комитетов, открывшаяся 30 мая, не привлекла внимания меньшевиков и эсеров, не считавших это движение «самодостаточным». Напротив, большевики направили на нее своих вождей Ленина, Свердлова и Зиновьева. Возможно, величайшую услугу оказала большевикам речь министра труда Скобелева. Он говорил официальным оптимистическим тоном и вопреки действительности заявил, что «в настоящий момент нет причин говорить о безработице»; там, где безработица все же есть, она является «результатом неравномерного снабжения». Далее он говорил, что «мы находимся на буржуазном этапе революции», что передача фабрик рабочим «не является его целью», что «русский капитализм слишком молод», военные расходы слишком велики, а потому его ресурсов для этого недостаточно¹⁸. Ничего другого большевикам и не требовалось. Резолюция Зиновьева была принята 297 голосами против 21 при 44 воздержавшихся. Большевизм сделал новый важный шаг на пути отрыва рабочих масс от меньшевизма.

   Ленин прекрасно понимал, что, как бы он ни рекламировал фабзавкомы с их лозунгом государственного контроля производства рабочими снизу, как бы ни называл их «новой формой рабочего движения», чисто русской и уникально революционной, на самом деле значение этих органов весьма сомнительно. Главным для него было совсем другое: превращение самой большевистской партии в сверхцентрализованную организацию с военной дисциплиной, напоминающую не столько демократическую, самоуправляющуюся, открытую для всех партию западноевропейского типа, сколько средневековый орден рыцарей-монахов. Это было необходимо для ведения борьбы за власть, но еще больше – для удержания и использования этой власти.

   Июльские дни показали, что коалиционное правительство, «парализованное изнутри», ничуть не сильнее предыдущего правительства либеральной буржуазии, которое было «парализовано снаружи». Петроградом могла овладеть даже абсолютно неорганизованная толпа. Ленину пришлось рассеять сомнения собственных последователей: если большевики возьмут власть, то смогут ли они ее удержать? Ответ был коротким и радикальным:

   Это было дерзко. Сделать собственную партию с ее ближайшим окружением аппаратом, напрямую управляющим страной. .. Такой план не имел прецедентов в истории, кроме разве что иезуитско-коммунистического правительства Парагвая.

   Да, это было дерзко, нахально, но практично и даже прозаично. Россия, за спиной которой были века абсолютистского режима, пыталась стать современной демократией европейского типа, но ей предстояло решать социальные проблемы в духе самых передовых идей века. Она пыталась сделать это, стиснутая кольцом войны, когда быстро приближавшаяся экономическая разруха вызывала взрывы недовольства у невежественного, неудовлетворенного, постоянно нищающего населения.

   Демократы типа Керенского, люди с «узким кругозором», приходили в отчаяние и патетически восклицали: «Кто вы, свободный народ или бесформенные толпы мятежных рабов?»

   Короли российской промышленности неохотно принимали политическую демократию, но мысль о том, что к ней может прибавиться «промышленная демократия», а права на собственность и капитал перейдут к трудящимся, приводила их в ужас. Они были готовы бежать со своим капиталом за границу или поддержать любого, кто стальной рукой «остановит революцию» .

   Генералы с сильной волей вроде Корнилова отвечали на этот «социальный заказ» и тянулись к власти, маскируя свое стремление к реставрации старого режима клятвенными обещаниями привести Россию «к Учредительному собранию, предварительно одержав победу над чужеземным врагом».

   Партии большинства Совета, объединенные стремлением расширить политическую и экономическую демократию, безнадежно расходились в своих оценках возможности этого. Столкнувшись с мятежной стихийной силой, они боялись, что слишком большая дерзость восстановит против них образованные высшие классы России, которые не смогут расстаться с цензовой демократией и поддержать революционное правительство.

   Предупреждения о том, что чрезмерная осторожность в стране, поднявшейся на дыбы, рискованна, что нерешительность демократии трудящихся в осуществлении их собственной программы и постоянное нежелание отказаться от бесплодных и пустых союзов и компромиссов есть самый эффективный способ лишить массы иллюзий и толкнуть их в объятия большевизма, были «гласом вопиющего в пустыне».

   Большевистская партия упростила свою задачу одним ударом. Она не стала предлагать стране, которая веками жила при абсолютизме, превратиться в свою демократическую противоположность с помощью перерождения и образования. Вместо этого она предложила ей новый, благосклонный, просвещенный абсолютизм, дружески относящийся к рабочим и способный завершить «революцию сверху». Взамен иллюзорной свободы, которая была чужда диктаторской власти, присвоившей себе громкий титул «диктатуры пролетариата», она предложила стране экономическое равенство и всеобщее процветание.

   Эти заманчивые лозунги, резко контрастировавшие с бесплодностью усилий Временного правительства, и предопределили победу большевиков.

Эпилог

Дух русской революции   

  Дух русской революции – это дух максимализма, который часто называют корнем зла, поставившим крест на всех попытках провести постепенное переустройство общества. Его вдохновители и подстрекатели известны. Их отождествляют с большевизмом. И наоборот, большевизм описывают как reduct?o ad absurdum духа русской революции и русской интеллигенции.

   Но существовал и другой максимализм: максимализм русской контрреволюции, «большевизм правых». Он был не менее требовательным, не менее опьяненным своей заветной мечтой, но смотрел в прошлое, а не в будущее.