Страсти ума, или Жизнь Фрейда - Стоун Ирвинг (бесплатные серии книг .TXT) 📗
Прошло всего несколько недель, и он узнал, что профессор Теодор Мейнерт находится на смертном одре, став в пятьдесят девять лет жертвой врожденной сердечной болезни. Ему очень хотелось посетить дом Мейнерта и выразить свое уважение, ибо, несмотря на их профессиональные расхождения и публичные схватки, Зигмунд любил его и восхищался этим человеком, уступавшим только Брюкке. Вместе с Брюкке Мейнерт опекал его и боролся за него как студента и молодого врача. И тем не менее он полагал, что не должен быть навязчивым. В свой последний час профессор, очевидно, ни с кем не встречается.
Каково же было удивление Зигмунда, когда он увидел в своем фойе слугу Мейнерта с запиской: не мог бы господин доктор Фрейд прийти в дом Мейнерта незамедлительно? Профессор Мейнерт желает видеть его. Когда Зигмунда провели в спальню, он обнаружил, что его старый учитель не похудел, а даже выглядел более полным, чем обычно, с его спадавшими на лоб темно–серыми космами. Если профессор и боялся смерти, то Зигмунд не заметил тем не менее каких–либо признаков этого. Мейнерт пригласил его знаками подойти поближе и сказал хриплым голосом:
– Рад, что вы не принесли коробку гаванских сигар на сей раз, господин доктор; мне противна мысль, что я не смог бы их выкурить.
– Вас не оставляет чувство юмора, господин советник.
– Это – нет, а все остальное – да. – Он попытался приподняться в постели. – Вы, вероятно, удивлены, почему я позвал вас в свой смертный час?
– Вы всегда были мастером сюрпризов, господин профессор, особенно в вашей работе.
– Нет. В жизни. Половина моих шагов были для меня неожиданными. Сказать почему?
– Думаю, что вы хотите услышать, господин советник.
– Проницательно с вашей стороны. Пожалуйста, подложите подушки под мою спину. Спасибо. Уже пять или шесть лет вы осаждаете меня глупостями Шарко относительно мужской истерии. Вы все еще верите в этот абсурд? Говорите только правду, непорядочно врать умирающему.
– Со всей честностью и вопреки вашим большим усилиям я не изменил своего мнения.
– Тогда я также буду откровенным. – Легкая улыбка пробежала по лицу Мейнерта. – Дорогой коллега, такая вещь, как мужская истерия, существует. Знаете, почему я это знаю?
– Нет, – скромно ответил Зигмунд.
– Потому что я сам представляю явный случай мужской истерии. Именно это подтолкнуло меня нюхать хлороформ, когда я был молодым, и привязало к алкоголю, когда я постарел. Как вы думаете, почему я так отчаянно боролся против вас эти годы?
– …Вы были… привержены анатомической основе…
– Чепуха! Вам не следовало бы обманываться. Я высмеивал ваши теории, чтобы не быть разоблаченным.
– Зачем вы говорите мне это сейчас, господин советник?
– Потому что это уже не имеет значения. Мое дело кончилось. Я чувствую, что могу еще чему–то научить вас. Зигмунд, противник, который борется против вас наиболее яростно, больше всех убежден в вашей правоте. Я был не последним из числа тех, кто пытался втянуть вас в борьбу, развенчать ваши убеждения. Вы слишком авантюристичны, чтобы не вести борьбу всю жизнь. Вы один из моих лучших студентов. Вы заслужили правду.
За тринадцать лет работы с Мейнертом, считая с первого курса клинической психиатрии зимой 1878 года, профессор впервые назвал его по имени. Зигмунд был так поражен, так тронут, что едва расслышал последнюю фразу. Он чувствовал, что это прощальный подарок, такой же, как мраморный римлянин Флейшля. Мейнерт прошептал:
– До свиданья!
– До свиданья, господин советник. Зигмунд отвернулся со слезами на глазах.
Марта и Зигмунд сняли ту же славную виллу в Рейхе–нау на лето, и самым приятным моментом был двухнедельный отдых в августе, проведенный ими в «зеленой провинции» – в Штирии, в Южной Австрии, сначала в Хальштадте, а затем вторую неделю в Бад–Аусзее, Их совместная жизнь продолжалась уже шесть лет: у них было четыре здоровых ребенка и постоянный дом; Зигмунд обеспечил себе надежную частную практику, гарантировавшую основной доход семьи.
В гостиницах Хальштадта и Бад–Аусзее они сняли комнаты с удобными балконами, с которых открывался вид на утопавшие в зелени богатые долины. Они поднимались в горы, плавали в холодных голубых водах Бад–Аусзее, пили белое штирийское вино, смаковали жаркое из косули, куропатки и местную ветчину. К вечеру они усаживались у порога гостиницы, наслаждаясь красочным заходом солнца, и читали до наступления сумерек.
В спокойной красе Штирийских Альп отступили годы, отошли на второй план заботы о детях, доме, пациентах. Они расслабились, рано ложились спать, а до сна отдавали дань любви под почти невесомыми и в то же время удивительно теплыми покрывалами; пробуждаясь, радовались жизни и своему пусть скромному месту под солнцем. Выдающимся светским событием года явилась свадьба Вильгельма Флиса. Вильгельм еще раньше признался Зигмунду:
– Я хочу жениться на венке, поэтому я так часто наезжаю сюда.
То, что ему нужно, он нашел в лице фрейлейн Иды Бонди, двадцатитрехлетней приветливой девушки, не блиставшей красотой, но приятной. Наследница состоятель–нейшего коммерсанта Филипа Бонди, принадлежавшего к одной из наиболее известных фамилий Вены, Ида сохраняла свою естественную прелесть, не испорченную налетом высокомерия. Семейство Бонди принадлежало к кругу пациентов Иозефа Брейера; Зигмунд и Марта не раз сопровождали чету Брейер на приемы в просторные апартаменты Бонди на Иоханнесгассе.
– Ты знаешь, я одобряю брак, но не люблю свадебные церемонии, – сказал Марте Зигмунд. – Но мы просто обязаны присутствовать на церемонии бракосочетания Вильгельма и Иды.
Марта поехала с ним в понедельник в Вену к портнихе, которая сказала, что ей потребуется три недели на шитье муарового платья. Размечтавшись, Марта говорила:
– По плечам пройдет шифоновый рюш, воротник будет стоячим, а спереди, с плеч к талии, будет вшит дымчатый шифон. К платью нужен узкий ремешок…
– Ну, ну, Марта, это же свадьба Иды.
Церемония состоялась в начале сентября в Медлинге, в летнем домике Бонди, расположенном в саду с высокими тенистыми деревьями. Зигмунду не стоило опасаться, что его прекрасно выглядевшая жена затмит Иду, которая блистала в облегающем платье из белого сатина, украшенном кружевами и широким белым треном. После дневной церемонии для приглашенных был дан свадебный обед; рекой лилось вино, и звучало множество тостов. Затем гости вернулись в сад, где была устроена танцевальная площадка. До заката солнца звучали вальсы в исполнении оркестра. Зигмунду и Марте удавалось танцевать не более двух раз в году. Обильные возлияния разогрели всех, и пары кружились в вальсе с большим самозабвением, чем обычно.
Вильгельм отвел Зигмунда в сторону:
– Зиг, моя женитьба ничего не изменит в отношениях между нами. Ты мне всегда крайне нужен. Твой анализ и критика моих мыслей помогают мне выводить моих гадких утят и превращать их в лебедей… Я говорю слишком напыщенно? Зигмунд засмеялся:
– Мы все под хмельком. А почему бы и не быть такими на такой чудесной свадьбе? Вильгельм, и ты мне нужен. Мы должны продолжать обмен письмами несколько раз в неделю о том, что думаем, посылать друг другу черновики наших статей… для замечаний…
– Нам следует также встречаться пару раз в году на конгрессах, в тех городах, которые ты назовешь: в Вене, Берлине, Зальцбурге, Дрездене, Мюнхене…
Зигмунд похлопал Вильгельма по плечу.
– У нас в Вене говорят: «Полезный нож должен быть обоюдоострым»… Пусть будет хороший медовый месяц. Когда ты вернешься в Берлин, тебя будут ждать несколько писем.
Семья Фрейд вернулась в город в конце сентября. Стояла теплая, приятная погода. Марта сидела около Зигмунда, когда он заканчивал свою работу.
– Я прочитаю книгу Артура Шницлера, которую ты принес на прошлой неделе. Эта книга «Анатоль» на самом деле интересная, как ты сказал?
– Да, эта книга новая по характеру. Ты знаешь, что Шницлер – врач. Он поступил в университет позже меня и также работал в психиатрической клинике Мейнер–та. Он говорит более честно и реалистически о сексуальной природе человека, чем кто–либо из пишущих в настоящее время.
