Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир (книга жизни .txt, .fb2) 📗
Гуджранвала. Фейсалабад. Саргодха. Джелум. Равалпинди.
«Прием в Лахоре — исключение, — заявляли наши критики и некоторые газеты. — В других городах ничего подобного не повторится». Они ошиблись. Мы оставили Лахор в полдень 12 апреля, намереваясь к пяти вечера прибыть на митинг в Гуджранвалу. Но дороги оказались настолько забитыми людьми, что до Гуджранвалы мы добрались к пяти утра следующего дня. «Никого там не будет», — решила я, но ошиблась. Народ ждал всю ночь, на площади негде было яблоку упасть.
«Надо попробовать передвигаться быстрее», — обратилась я к одному из добровольных организаторов-телохранителей. Но ничего не вышло. Слишком много народу и в промежутке Гуджранвала — Фейсалабад, восемьдесят километров мы преодолели за шестнадцать часов, двигаясь в сопровождении конвоя из грузовиков, автобусов, мотоциклов, рикш, сметавших встречное движение на обочину. Тысячи людей шагали рядом с нашим грузовиком всю ночь, как своеобразный почетный караул. Я по-прежнему бодро махала руками, стоя на сооруженной в кузове платформе. «Усыпайте все вокруг цветами, устилайте жемчугом дорогу, по которой едет Беназир!» — распевали сопровождающие меня люди. Мы в грузовике, в свою очередь, молились: «О, Господь, верни те дни, в которые страдающие и бедняки были счастливы. Дай нам храбрость и мудрость оправдать чаяния народа».
Солнце поднималось над Фейсалабадом, когда мы въезжали в этот промышленный центр, снова с полусуточным опозданием. Митинг здесь планировался на том самом стадионе, где я девять лет назад, ужасно переживая, вся на нервах, выступила с первой речью. Я снова была уверена, что все разошлись по домам и спят, но, когда грузовик наш вполз в ворота стадиона, раздался рев сотен тысяч глоток: «Ком ке такдир? — Беназир, Беназир! — Кто судьба народа? — Беназир, Беназир!» Возбуждение не улеглось и когда мы после митинга покинули стадион. Рабочие промышленных предприятий не забыли партию, уважавшую их, обеспечившую им право на труд. Хотя многие из владельцев заперли ворота своих предприятий, чтобы воспрепятствовать рабочим продемонстрировать поддержку своей партии, люди просто перелезали через заводские заборы, чтобы присоединиться к толпе.
Джелум, поставляющий рекрутов для армии; Равалпинди, город правительственных чиновников, — даже здесь, где население верно служит генералам, народу на митингах не убавилось. Иностранные журналисты и телеоператоры глазам не верят, обозревая людские массы и нацеливая на них объективы, показывая происходящее своим землякам. Мои земляки на своих домашних экранах этого не увидят. Хотя военное положение якобы отменено, режим запретил показ моего лица по пакистанскому телевидению.
Пресс-конференции, звонки соболезнования, встречи с членами партии, с партийным руководством. Не знаю, откуда я черпаю энергию. Конечно же, подпитывает поддержка народных масс, но иногда охватывает печаль. Вспоминаю распростертого на ковре в Каннах Шаха, вспоминаю отца в камере смертников. Хоть на момент бы оживить их, показать, что страдали они не зря. В детстве нас учили, что нет жертвы, слишком высокой, чтобы не принести ее на алтарь родины. Но жертвы нашей семьи все же удручают.
Чтобы не усугублять личную печаль, прошу изменить маршрут следования так, чтобы он не проходил мимо Центральной тюрьмы Равалпинди, в которой казнили отца. Но не могу забыть трагедий и жертв товарищей по борьбе. В Гуджранвале я посетила могилу Первеза Якуба, первого, совершившего самосожжение в знак протеста против смертного приговора отцу. В Равалпинди навестила семью одного из троих молодых людей, повешенных в августе 1984 года.
Столько потерь, столько трагедий… Парню было лишь шестнадцать, когда его арестовали, и девятнадцать к моменту казни. «Посмотрите, сколько народу, — сказала мне его мать. — А было время, когда с нами боялись встречаться».
Мы направились в Пограничную провинцию, в Пешавар, на границе провинций президент пенджабской ПНП торжественно «сдает» меня с рук на руки президенту ПНП Приграничья. Снова дорога забита, прибыли мы к ночи. Власти приказали выключить уличное освещение, чтобы меня никто не смог видеть, но люди зажгли факелы, экраны домашних видеоплееров, чтобы меня осветить.
Мой «шеф безопасности» выглядит озабоченным. Не без причины, ведь машина медленно ползет по узким улицам древнего торгового города всего в часе езды от Хайберского перевала. Рядом Афганистан, здесь, возле границы, возле Пешавара, сосредоточено три миллиона афганских беженцев, которых поддерживал Зия. Мы слышали зловещие толки, что режим подбивал афганских моджахедов разделаться со мной. Без моего ведома «шеф безопасности» подговаривает сопровождающих меня женщин, в числе которых и его жена, как бы ненароком окружить меня плотнее, чтобы затруднить задачу снайперам. Мера не слишком эффективная в ночном мраке, однако, к счастью, никто на мою жизнь не покушался.
— Приветствую храбрых пахтунов, которых приветствовал и отец мой, — обращаюсь я к хлопающей в ладоши аудитории на стадионе, освещенном светом от наших собственных генераторов. Здесь мое выступление осложнилось тем, что один из помощников потерял тезисы речи. Но представиться здешней общине, реально угрожающей отделиться от Пакистана и образовать свою собственную страну, Пахтунистан, крайне необходимо. Не менее важно убедить консервативных патанов, что женщина способна руководить ими.
— Говорят, что я слабая женщина, — выкликаю я в аудиторию, на 99 процентов состоящую из мужчин. — Но я женщина-мусульманка. Мусульманские женщины гордятся традициями, гордятся славным наследием, терпением биби Хаиджи, жены пророка, мир да пребудет с ним, гордятся упорством биби Зейнаб, сестры имама Хусейна, храбростью биби Айши, любимой жены пророка, верхом на верблюде возглавившей воинов-мусульман. Я дочь мученика Зульфи-кара Али Бхутто, сестра мученика Шаха Наваза Хана Бхутто, я ваша сестра. И я вызываю своих противников встретиться со мной на поле боя, на демократических выборах. — Хлопанье перерастает в приветственные возгласы. — Зия за! — восклицаю я, используя пуштунское слово, означающее «вон!». — За, за! — подхватывает аудитория.
После встречи на следующий день в пешаварской ассоциации юристов, мы вернулись в Пенджаб, посетили Лахор, Окару, Пакпаттан, Вехари и Мултан, где я почтила сотни жертв бойни на текстильных фабриках восемь лет назад. Затем домой, в Синдх, в Карачи, где жители моего города постарались перекрыть рекорд Лахора. После этого Кветта в Белуджистане и снова Синдх: Татта, Бадин, Хайдарабад и, наконец, Ларкана, уже в Рамазан. «Марави малир джи, Бе-назир, Беназир!» — кричали люди, называя меня именем народной героини синдхов, отказавшейся уступить требованиям местного тирана, который держал ее в плену, запер в крепости, но не смог сломить ее воли, подкрепляемой любовью к своему народу.
В Ларкане царила такая жара, что перед тем, как направиться из аэропорта на стадион, я покрыла голову и плечи под дупаттой кубиками льда. Здесь, на этом стадионе, десять месяцев назад люди молились за душу моего брата Шаха. На подходе к стадиону толпилось столько народу, что мы изменили маршрут, чтобы добраться до заката. Все время меня припекало солнце, сначала сквозь потолочный люк моего джипа «Паджеро», потом, когда я стояла на грузовике. Я попеременно сосала лимон и соль. Президента ПНП Ларканы солнце свалило с ног. Я молилась, чтобы со мной на радость нашим врагам не случилось то же самое. Однако я все же выдержала.
Вся поездка по девятнадцати городам сопровождалась постоянными угрозами убийства и обещаниями всяческих провокаций. Особенно встревожились мои телохранители в Белуджистане, где они заметили троих афганских моджахедов, сидящих на корточках перед аудиторией, спрятав под собою автоматическое оружие. Встревожил телохранителей не факт наличия оружия — в Белуджистане большинство взрослых мужчин открыто носит оружие, — а то, что они это оружие прятали. Мне мои охранники об этом ничего не сказали, но встали вплотную перед подозреваемыми, чтобы в случае необходимости принять пули на себя.
