Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир (книга жизни .txt, .fb2) 📗
«С прискорбием узнал о казни господина Аяза Саму, хотя такого исхода и следовало ожидать, — прочитала я в письме лорда Эйвбери. — Происшедшее показывает, что Зия совершенно не принимает во внимание призывы к человечности. Боюсь, он уверен, что, что бы он ни предпринял, это не повлияет на благосклонность США, на решимость администрации Рейгана рассматривать Пакистан как часть „свободного мира"».
В помещении тишина, мы работаем, погруженные в печальные мысли, как вдруг из холла, где на полках, столах, подоконниках хранятся стопки папок, сшивателей, конвертов, доносится глухой стук.
— Наверное, папка со стола свалилась. — Башир поднимается, выходит в холл.
— Нет, ничего там не падало, — вздыхаю я, вспоминая вчерашний стук на кухне.
— Да, верно, там все в порядке, — подтверждает Башир, вернувшись.
— Может быть, мятущаяся душа Аяза, — бормочу я.
— Да благословит его Господь! — откликается госпожа Ниязи, женщина глубоко религиозная. — Давайте устроим для него Куран Хани. Это даст мир его душе.
Нахид оперативно организовал на тот же вечер несколько женщин из пакистанской общины; час за часом мы читали вслух суры из Священного Корана, пока несколько раз не прочитали полностью всю Святую Книгу. После этого дух Аяза Саму более не проявлял беспокойства.
Первого июля я планировала отправиться на юг Франции, отдохнуть с матерью и другими членами семьи. Но то одно, то другое обстоятельство задерживало меня: политические контакты, переговоры, прием посетителей, которые не могли изменить даты визита…
Мать звонила, сообщила, как Шах Наваз горевал, что я пропустила барбекю на свежем воздухе, устроенное им в мою честь. Звонил и сам Шах. Редко доводилось нам встречаться после моего освобождения. Конечно же, мне очень хотелось с ними встретиться, увидеть всех: Мира Шаха, маленьких Фатхи и Сасси, афганских жен моих братьев Фаузию и Рехану. Но до середины месяца я так и не смогла освободиться для встречи с семьей.
Утром 17 июля я решительно собрала чемодан и отправилась в аэропорт. Впереди две недели мира и покоя в Каннах, свободных от трагедий, от напряжения последних месяцев. Я спешу прочь. Я устала от смерти.
12
СМЕРТЬ БРАТА
Где же они? Неужели не приехали встречать? Пройдя иммиграционного служащего, бросаю обеспокоенные взгляды по сторонам. — Ага, попалась! — Шах Наваз выскакивает из-за колонны и хватает меня в охапку. Глаза его сияют озорством. — Его идея спрятаться, — улыбается мать, целуя меня.
Шах поднимает мой чемодан и с притворным ужасом снова опускает его. — Ну и тяжесть! Ограбила британское казначейство?
Смеясь, покидаем аэропорт. Веет легкий ветерок, пальмы французской Ривьеры лениво шевелят мягкими зелеными опахалами. Так приятно расслабиться после постоянного напряжения, снова оказаться в лоне семьи, увидеть этого шалуна, всегда задорного, всегда смеющегося, с которым меня связывают особые узы. Он среди детей младший, я старшая, и это нас всегда как-то объединяло. Я улыбаюсь и покачиваю головой, замечая взгляды, которыми провожают Шаха встречные женщины. Он строен, спортивен, и, если идешь с ним рядом, не можешь не заметить повышенного внимания, оказываемого ему представительницами слабого пола».
— Шах и мать садятся впереди, я устраиваюсь на заднем сиденье, автомобиль направляется в Канны. Шах непрерывно болтает, чаще бросает взгляды на меня, в зеркало заднего вида, чем на дорогу, глаза его под длинными густыми бровями сверкают, лоб осеняет шапка темных волос.
На нем аккуратная белая рубашка, белые брюки. Красавец! Я рада его прекрасному виду и состоянию. При наших прежних редких встречах я помню его каким-то отощавшим, изможденным. Теперь он не беспокоится о моей судьбе заключенной военного режима, и я тоже не слишком опасаюсь за участь братьев. Уже долгое время аль-Зульфи-кар не дает о себе знать, и я полагаю, что непосредственная опасность семье нашей не угрожает. Зия далеко от солнечных берегов Средиземного моря, где теперь живет Шах с семьей, и разговор в автомобиле ведется не о политике, а о манго.
— Что за манго ты нам везешь? — спрашивает Шах, в очередной раз бросая на меня взгляд в зеркальце заднего вида. — Уже две недели мы только о них и мечтаем.
— «Синдхри», — отвечаю я. — Хотя мне больше нравится сорт «чосер». Они мельче, но слаще.
— Ужас, ужас! — Шах на мгновение отпускает рулевое колесо и в притворном возмущении хватается за голову. — Акт государственной измены! Синдхи не любит «синдхри». Пренебрегаете своей родиной, мадам!
Смеемся. Шах всегда меня смешит, да и не только меня, всю семью веселит он своими шутками. Забываю усталость, не действует разница во времени. Жизнерадостность моего младшего брата заразительна. Как у него это получается? Он был еще младенцем, когда нас поглотил мир политики. Когда он родился, папа стал министром. Мама постоянно сопровождала отца на официальных мероприятиях, а дедушка и бабушка умерли. Казалось, Шаха некому было так баловать, как баловали нас, троих старших детей. Может быть, поэтому он особенно привязался ко мне, старшей. Еще детскими каракулями писал он мне письма в Гарвард. Когда он подрос, мы летом вместе играли в сквош. Спорт его интересовал больше, чем науки. Он был лучшим игроком школьной баскетбольной сборной, дома занимался бодибилдингом. Но в глазах отца спорт — не главное в школе и университете.
Чтобы дать сыну какое-то понятие о дисциплине, отец отдал его в кадетское училище «Хасан Абдал». Разумеется, его соученики ожидали, что сынок премьер-министра окажется слабым и изнеженным, но Шах, к всеобщему удивлению, превзошел товарищей по всем физическим параметрам и на муштре по «выживанию». Однако в кадетской школе ему не нравилось, и он уговорил мать убедить отца за-брать его обратно и отдать в Международную школу в Исламабаде.
Шах Наваз на языке урду означает «царь доброты». Щедрость его иной раз неразумна. Годом раньше в Париже дважды случилось с ним, что нужно было разменять деньги, чтобы купить «Геральд трибюн». Он выскакивал из кафе, оставив меня «на минутку» за столиком и оба раза возвращался через некоторое время без газеты и без денег. Разменяв купюры, он раздал деньги нищим, повсюду подставлявшим шляпы для доброхотного даяния. Он буквально рубашку с тела мог подарить. «Бери, бери», — настаивал он, когда кто-то восхитился купленной ему матерью новой спортивной курткой. Беднякам он сочувствовал с детства. В саду на Клифтон, 70, он смастерил соломенный шалаш и спал в нем неделями, чтобы прочувствовать лишения, Ощущаемые бедняками.
Единственный из нас, он не окончил Гарвард. Вместо этого он поступил в Американский колледж в швейцарском Лейсине. Там он влюбился в прекрасную турчанку и завел множество разномастных друзей. К неудовольствию отца, успехи его в учении оставляли желать лучшего. Вместо скучных лекций Шах и его друзья предпочитали «прошвырнуться» в Париж «к Режин». В 1984 году он почти силком затащил нас с Ясмин в это злачное ночное заведение — и, к моему изумлению, хотя он там семь лет не бывал, его сразу узнали и встретили с восторгом.
Я не без оснований подозревала, что как политик Шах наиболее способный из нас четверых. Отец охотно брал его с собой на митинги. Первую пресс-конференцию он провел в 12 лет. Политическим чутьем отличался безошибочным, угадывал мысли людей, их потаенные желания, чувствовал биение их пульса. Бывает, люди рождаются одаренными музыкальным талантом, художественным чутьем. Так Шах, можно сказать, родился политиком.
«Глядя на Шаха, частенько вспоминаю себя в его годы», — иногда говорил мне отец.
Наша вторая встреча в Каннах.
«Занимайтесь чем хотите, но в июле все приезжайте ко мне», — напоминала нам мать. Прошлогодний семейный отдых в доме тетушки Бехджат в Каннах удался на славу. Из-за многочисленных общественных обязанностей и несовпадения возможностей вместе удалось провести меньше времени, чем хотелось. Я и брат Мир постоянно воевали из-за несходства точек зрения на пути устранения Зии.
