На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Федорова Евгения (электронные книги без регистрации txt) 📗
Он выстругал для Славки чудесный кораблик и выкрасил его масляной краской.
Когда мы познакомились с профессором поближе, он попросил меня, когда буду в Москве, узнать, будет ли издана его монография об Игоре Грабаре, которую он закончил незадолго до ареста и сдал в издательство. А я-то думала, что все его интересы – здесь, в музее. Ведь он никогда не рассказывал о «той», прежней жизни…
Когда я вернулась в Москву, я узнала. Конечно, монографию «врага народа» печатать не собирались, рукопись из редакции была изъята, и куда девалась – неизвестно.
Дожил ли Николай Иванович до реабилитации? Вряд ли. Тогда ему было уже далеко за 70.
Когда в 1966 году, 32 года спустя, мне довелось снова плыть по Беломорканалу, я пыталась узнать, что сталось с музеем – уцелел ли он во время войны? Мне сказали, что сначала он был переведен на «Водораздел», потом еще куда-то, но и там не сохранился.
…Ну, хватит отступлений.
Итак, я снова, через годы, оказалась в Пушсовхозе. Правда, не в самом совхозе, а рядом. Чернобурых лис и норок, которых здесь теперь развели, заключенные не обслуживали. Лагерь – около 2000 человек – занимался в основном сельским хозяйством, корчевкой леса, какими-то мелиоративными работами. Это было подсобное хозяйство БелБалтЛага.
Когда нас туда привезли, сначала, как водится, всех отправили на общие работы. Была весна, и в огромных парниках уже рассаживали – пикировали – капусту. Работа вроде бы и пустяковая – высаживать из ящика зеленые росточки в парниковую раму. Но после часа сидения на корточках или стояния на коленях спину невозможно было разогнуть, а к вечеру казалось, что никогда в жизни уже не встать на ноги. Но утром мы, хотя и просыпались с ломотой во всем теле, снова садились на корточки у парниковых рам. И постепенно боли уменьшались – «везде нужна сноровка, закалка, тренировка…»
Так прошло недели две. Пришла настоящая карельская весна, пролетели на север журавлиные стаи. Теперь по вечерам все же хватало сил хотя бы перемолвиться словом с соседкой по нарам.
Такой соседкой Бог послал мне Екатерину Михайловну Оболенскую – вдову расстрелянного академика и кремлевского работника Оболенского-Осинского. Но подружиться с ней всерьез мне довелось уже позже – в Центральной больнице Соликамского лагеря. Здесь она тоже работала в лазарете, уставала зверски, и до этапа на восток мы даже и познакомиться друг с другом как следует не успели.
Здесь же, в Пушсовхозе, я познакомилась с немецкой коммунисткой Гизелью. Ее десятилетний срок, полученный за то, что она перебежала в Советский Союз, уже подходил к концу, и со дня на день она ждала освобождения. Была она полна радужных надежд, потому что на воле ждал сын, которого она мальчуганом прихватила с собой, когда переходила границу.
Петрик вырос в детском доме, теперь уже студент, и, конечно, они вдвоем не пропадут! И в конце концов, она же добьется пересмотра своего дела!.. Но забегая вперед на восемь лет, я не могу не рассказать о печальной и страшной судьбе Гизели.
В 1949 году всех бывших лагерников с десятилетними сроками и страшными статьями – а у нее была 58-1 («шпионаж») – начали арестовывать вновь…
Гизель тогда жила в том же Боровске, под Соликамском, где и я. Вместе с сыном ей устроиться не удалось – ведь у нее был такой же «волчий паспорт», как и у всех освобожденных лагерников с 58-й статьей: 100 км от Москвы, Ленинграда и других больших городов. Но сын приезжал на каникулы, а Гизель трудилась изо всех сил (она была каким-то счетным работником в бухгалтерии бумкомбината), чтобы послать лишнюю копейку своему Петрику.
Увы, бедная Гизель не дождалась ни пересмотра, ни реабилитации.
Когда начали забирать бывших лагерников, каждый день прокашивая одну улицу за другой, нервы Гизели не выдержали: она насыпала в карманы земли и камней и так, в худеньком своем пальтишке, ушла в камскую воду…
Дома оставила записку: «Второй раз не могу – нет больше сил. И не хочу портить карьеру сыну. Чем иметь репрессированную мать – уж лучше никакой». В то время ее очень можно было понять. И все же… Ведь оставалось перетерпеть всего 5 лет! Только никто этого тогда не знал…
А ведь была она лет 40 с небольшим, не старше. Умница, тонкий человек, и образованный, хотя и родилась в семье бедного сапожника… Нигде не училась, но занималась самообразованием и много читала.
Меня привезли в Пушсовхоз как раз накануне освобождения Гизели. Ее уже вызывали в «третью часть» и велели срочно подготавливать себе замену – речь шла о ее работе, иначе грозились в срок не отпустить.
Гизель оглянулась кругом, и взгляд ее остановился на мне.
Уж хуже и ошибочней выбора она сделать не могла! Но в то время, когда у меня спина разламывалась от этой проклятой «пикировки», ее предложение, воспринятое мною так легкомысленно, показалось мне спасением, и я ухватилась за него с радостью, тем более что в руках Гизели все выглядело так просто и легко.
…Бригады лагерников с утра отправлялись на какие-нибудь работы – полевые в основном. К вечеру они возвращались в лагерь, и бригадиры приносили в контору табели – сведения о том, кто работал в этот день в бригаде, что сделал и сколько это составляет процентов от нормы. Согласно этим табелям бригадиры получали талончики на хлеб, на завтрак, обед и ужин, хотя последние объединялись вечером в один прием пищи. Талончики выдавала Гизель.
Вот ей и надо было найти такого – мало-мальски грамотного человека, который сел бы за ее стол и продолжал бы выдавать талончики после ее отъезда. Кажется – чего уж проще!
Наработал человек 100 % – получай за 100, наработал 50 % – получай за 50 (огромные таблицы с приведенными нормами хлеба висели тут же на стене, перед глазами).
Во всех лагпунктах существовала такая «сдельная» оплата хлебом, которая зависела от процента выработки. По вечерам, приходя в контору, бригадиры получали талончики, по которым предстояло жить на следующий день – завтрашний, а на сегодняшний все уже имели талончики с вечера вчерашнего дня. Пришедшие усталые и голодные люди устремлялись в столовые со своими талончиками, а потом, уже на сытый желудок, получали у своих бригадиров талончики на завтра, выясняли всякие недоразумения и несостыковки.
Но до чего же беспредельна глупость человеческая! В Пушсовхозе додумались выдавать вечером талончики, на которые полагалось получать сегодняшнюю пайку – сегодняшний обед! Бригадиры, возвращаясь с работы, мчались, не заходя в барак, в контору за талончиками. И даже если их отпускали с работы немного раньше, чем конвой вел всю бригаду в зону, все равно в конторе к концу рабочего дня начиналось жуткое столпотворение.
Все кричали, лезли быть первыми, совали под нос свои табели. Счастье еще, что посреди конторы стояла прочная загородка, за которой сидела Гизель, а загородка, хотя и трещала под бригадирским натиском, но все же не поддавалась!
А многоопытная Гизель, знавшая наизусть все нормы, с быстротой компьютера проставляла против фамилий с процентами граммы хлеба и, как трамвайный кондуктор, молниеносно отрывала нужные талончики с катушек, закрепленных в каких-то жестянках. Ее движения были похожи на загадочные жесты жонглера, у которого в воздухе летают «сами по себе» с десяток шариков.
За какой-нибудь час контора очищалась от бригадиров, и только неудовлетворенные и обиженные люди заскакивали по одному предъявить свои претензии и покрыть матом Гизель и своих бригадиров. Но Гизель никогда, или почти никогда, не ошибалась. Ее дело было начислить пайку на проценты, а если проценты не удовлетворяли спорщика, ему оставалось апеллировать только к бригадиру.
В общем, часам к семи-восьми Гизель разбиралась со всеми претензиями и переходила к следующему этапу работы: необходимо было подсчитать количество выданных талонов соответственно их процентам, а затем общее количество талонов, и это должно было сойтись со списочным составом лагеря – цифрой, которую ежедневно давала лагерная охрана (ВОХР).
Как правило, к 11 часам у Гизели было все готово. А работа начиналась часов в шесть вечера, когда прибегали первые бригадиры. Целый день был в ее распоряжении: она могла шить, читать, вообщем, заниматься делами по своему усмотрению. И она неизменно получала свои 400 граммов хлеба, как все конторские служащие. Ну не завидное ли житье?
