Троцкий - Кармайкл Джоэль (бесплатные версии книг .TXT) 📗
Последняя фаза троцкизма, как мирового движения, по крайней мере, при жизни Троцкого, оформилась в Соединенных Штатах. В январе 1938 года в США была основана Социалистическая рабочая партия, которой суждено было стать «самой мощной секцией» Четвертого Интернационала. СРП издавала «Нью интернейшнл» и «Милитант» и, как ни странно, пользовалась определенным влиянием в некоторых профсоюзах. К тому же новое движение привлекло ряд литераторов, подобно тому как это происходило во Франции за несколько лет до того. Американская интеллигенция радикализовалась: экономический кризис, рост гитлеризма, гражданская война в Испании — все это вызвало повышенный интерес к политике, особенно в Нью-Йорке. Часть либералов примкнула к коммунизму, но большинство разочаровалось в советской власти, превратившейся к концу тридцатых годов в «респектабельное» государство; к тому же многих левых отпугивали зловещая загадочность Больших Шарад и жестокость сталинщины. Так возник культ Троцкого. Снова Троцкий столкнулся с ситуацией, ставшей в эмиграции классической: он вызывал восхищение людей, не имеющих ничего общего с рабочим классом. Он рассуждал о тактике, а потом и о принципах с благожелательными интеллигентами, которые, впрочем, мало чем могли помочь революции. Общение Троцкого с «литературными» троцкистами не нравилось лидерам СРП, которые были оскорблены вниманием вождя к «безродным» интеллигентам, пришедшим к тому же к своему пониманию троцкизма от столь же литературного увлечения сталинизмом. «Медовый месяц» Троцкого и американских интеллектуалов продолжался недолго. Былых почитателей Троцкого отпугивала его односторонность и то, что ему не удалось совместить развитие советского режима со своим понятием революции. Троцкий подвергся также нападению с тыла — сами основы марксизма стали предметом серьезного обсуждения. Все это только подчеркивало ненадежность американских сторонников. Зимой 1937/38 годов некоторые из критиков (в прошлом — сторонников) Троцкого — Макс Истмэн, Борис Суварин и Виктор Серж — выдвинули теорию, согласно которой большевизм стал вырождаться после кронштадтского восстания. Путч 1917 года не подвергся критике: неприятности, оказывается, начались с матросского бунта в 1921 году. Полемика о кронштадтских событиях, естественно, обернулась нападками на Троцкого: ведь он был тогда в Политбюро и санкционировал расправу с матросами. К тому же ни с кем, кроме него, поспорить на эту тему было невозможно. Полемика велась на фоне потрясения, вызванного Большими Шарадами. Она раздражала Троцкого еще и потому, что Кронштадт был лишь каплей в море зверств и кровопролитий гражданской войны и первых пятилеток. Для Троцкого это был удар в спину: он напрягает все силы для борьбы с Большими Шарадами, а его «почитатели» вытаскивают из архива уже запылившийся вопрос о его поведении возле рычагов власти. В чем значение акта насилия, совершенного в двадцатых годах, для людей тридцатых? Почему критики осуждают его за расстрелы заложников во время гражданской войны, когда он обвиняет Сталина в расстрелах жен и детей членов оппозиции?
Полемика о кронштадтских событиях неизбежно затронула и другие акты насилия. Естественным образом такая полемика вылилась в дебаты об абстрактной морали, о целях и средствах их достижения и, на более конкретном уровне, о расхождении между первоначальными целями большевиков и средствами, которыми они пользовались для удержания власти. Троцкий был вынужден вернуться к своему лозунгу 1924 года: «Моя партия, права она или неправа». Он стремился доказать, что большевистская диктатура, имеющая, по его мнению, право на существование, имеет такое же право на самозащиту. В пространной статье «Их и наши нравы» он подвел итог своим мыслям на эту тему. Статья была перепечатана на многих языках мира. Троцкий признал частично обоснованными выдвигаемые против большевиков обвинения в иезуитстве — благородные цели, по его мнению, действительно оправдывают ведущие к ним средства. Но возникал следующий, более специальный вопрос: имеет ли большевистская диктатура право на существование вообще. Правильно ли положение марксизма о том, что перемены в истории происходят вследствие классовой борьбы и приводит ли классовая борьба к желаемым результатам. Согласно марксистской доктрине, революционная классовая борьба оправдывается, поскольку она ведет к торжеству социализма; но, с другой стороны, она ведет к социализму просто потому, что так работает история. Получаем аксиому. Вышеприведенное утверждение позволило Джону Дьюи указать на общность религиозной основы ортодоксального марксизма и традиционного идеализма.
Но даже вне связи с вопросами абстрактной морали изложенная Троцким трактовка большевистской теории и практики в целом, особенно после коренных преобразований, произошедших в тридцатых годах, не удовлетворила многих. Действительно, трудно объяснить двадцатые и тридцатые годы Советского Союза, если считать, что первая, Октябрьская, фаза революции была осуществлена именно пролетариатом, что именно классовая борьба привела к установлению диктатуры пролетариата, что Россия продолжала переживать революционный подъем. Из разъяснений Троцкого оставалось абсолютно непонятным, как могла развиться сталинщина. Массы, терроризируемые партийным аппаратом, оставались, в общем и целом, вялыми и пассивными. Где же революция? И причем тут марксизм? Троцкий, несгибаемый марксист, не был в состоянии дать объяснения. «Классический» марксизм не был способен объяснить сталинщину: ни гигантский рост бюрократии, не жестокость ударных планов первых пятилеток, ни религиозный культ вождя. Сталин в зародыше подавил крестьянское сопротивление и тем укрепил диктатуру самозванцев; он уничтожил класс мелких землевладельцев, чем воспрепятствовал демократической эрозии диктатуры через возрождение капитализма, и одновременно начал проводить индустриализацию, необходимую для стабилизации режима. По мнению Троцкого, отмена мелкого землевладения и индустриализация экономики были прогрессивными факторами, поэтому жестокость первых пятилеток он считал простым искажением, а советскую бюрократию — признаком вырождения государства рабочих. Оставалось ответить на вопрос: от имени какого класса действовала сталинская диктатура?
Если революция и произошла вообще, то не в октябре семнадцатого года, а в период первых пятилеток. Октябрьский путч просто привел к власти группку людей с определенными взглядами. Если бы большевики выбрали другой путь, то, весьма вероятно, им было бы легче в дальнейшем. Если бы они, скажем, объединились со своими коллегами-социалистами или поддержали бы идею Учредительного Собрания, то в России вряд ли произошли бы страшные катаклизмы гражданской войны и последующих лет «диктатуры пролетариата». Ударная индустриализация привела к образованию новой промышленной структуры, гораздо более совершенной по сравнению с царской Россией, но на гораздо более узкой сельскохозяйственной основе. Городское население — удвоившееся за первое десятилетие «сумасшедшей скачки», — вынуждено было довольствоваться меньшим количеством пищи, что привело к фундаментальному нарушению экономического равновесия. Это была пародия на перманентную революцию Троцкого!
Отказавшись признать путч и первые пятилетки делом рук небольшой группы людей, а не результатом волеизъявления масс, Троцкий был вынужден атаковать практику ударных планов только косвенно, указывая на ошибки и просчеты. Он недооценил масштабы террора и культа «гениального» Сталина. Позиция Троцкого была слишком сложной, тонкой и непонятной его сторонникам, первоначально привлеченным к движению его резкой критикой Сталина. Советский режим не мог назвать истинный смысл ударной индустриализации, сводящейся к тому, что согласно марксистским догмам бесклассовое общество могло быть построено только на основе высокоразвитой экономики, а ни о чем подобном в России двадцатых годов нельзя было и говорить. Никакая пропаганда, никакая ложь не могли затушевать это несоответствие — тут нужен был террор.
