Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗
это сербы. Понимаешь, в них есть воинственное, орлиное. Это первое.
Второе. Юр, ну ты же помнишь историю Великой Отечественной войны:
22
с фашистами сражались только Советский Союз и Югославия в лице сер-
бов. Там были всякие события, всякие темные стороны. Только сербы.
Сербский поэт, которого я много переводила, мне однажды сказал: «Ну, я,
Майя, уже вообще не знаю, что я написал, а что – ты». Потому что он сам
партизанил.
Ю. К.: Это Цирилл Злобец?
М. Н.: Да, он очень интересный был.
Ю. К.: Ему сколько лет?
М. Н.: Да его уже нет, наверно, он меня постарше. Он воевал, а я
в войну дитя была. Наверно, уже нет его. Но они успели еще сказать
нам: видите, что происходит с нами? На нас пробуют, на вас отработают.
Ты что, это правда! Не далее как в это лето на Крите мы сидели в малень-
ком таком населенном пункте. Там ведь деревней назвать нельзя, потому
что все каменно, красиво, это у нас деревни. И подходят два товарища и
начинают с нами разговаривать. И я у них спрашиваю: а вы по-русски
говорите, почему вы по-русски говорите? Вот вроде бы как не могу я ска-
зать, что вы из России. Так этот серб!
Ю. К.: Мы остановились на сербах и на твоем детстве. В четыре
года ты начала читать. Открытие Лермонтова. Но я задавал тебе вопрос,
ты от него опять ушла. Но это правильно, потому что ты всегда углубля-
ешься и расширяешься.
М. Н.: Это мы рассуждаем, каких поэтов я люблю.
Ю. К.: Да. Только не люблю, а родные поэты.
М. Н.: Практически из зарубежных никого не буду называть.
Ю. К.: А ты языки какие-то знаешь, так, более-менее?
М. Н.: Да. Мы с Костей Белокуровым Рильке на немецком читали.
Специально изучением языков не занимались, это ведь было никогда нам
не надо. В былые времена я покупала польские журналы. Надо было – ку-
пила, прочитала. Костя-то ведь вообще знал все европейские языки, гово-
рил, что у него только что-то с угро-финнами не контакт. А все остальное
он спокойно. Но это знание было какое… Практически все мои друзья,
которые знали иностранные языки, скажем, Костя Мамаев, говорить на
них почти не могли, потому что было не с кем и незачем.
Ю. К.: Слушай, а ты вот Рильке в оригинале читала, он на тебя как-
то повлиял?
М. Н.: Нет, но то, что Рильке потрясающий поэт, – это да. Совершен-
но потрясающий. Я вообще про влияние не знаю, поскольку ни про кого
не могу сказать.
Ю. К.: Нет, не про влияние, а про родственность.
23
М. Н.: В Рильке меня потрясло вот что: то, что нам перевели у Риль-
ке, в том числе Пастернак, это совсем не Рильке. Он как-то глубже, он
в пространство подсловесное, геологическое, как говорит Блок, уходит
гораздо дальше. И еще в нем много небесного, космического, от там жи-
вет. Потрясающий совершенно поэт.
А начали мы с Лермонтова, без которого невозможно. Про Пушкина
я уже говорила, Пушкина называет каждый русский человек. Но к Пуш-
кину у меня такое отношение: это явление нужно воспринимать совер-
шенно особенным образом. Обычно воспринимается как? Вот сначала
идут «Маленькие трагедии», потом «Повести Белкина», а потом идут
стихи. Все это писалось в одно и то же время. Если это читать так, как
было написано, то получается более мощный разговор, обступающий
тебя со всех сторон, и это какое-то невероятное пространство, где про-
заическая и стихотворная форма становятся частью одного общего гово-
рения. В общем-то, договор с судьбой. Невероятно значительная, очень
красивая штуковина получается. Где-то я слышала, что хотят так Пушки-
на издать. Я так говорю, потому что с самого начала так читала и не могу
выделить…
Вот я сразу могу сказать, что могу у Лермонтова выделить стихи, ко-
торые я сколько раз читаю, столько раз я прямо – все, лечу. Точно так же,
как сказала Анна Андреевна Ахматова про Мандельштама: все читают,
читают, читают на литературном вечере. И вдруг словно лебедь пролета-
ет – это Мандельштам. Вот так вот я тоже читаю, читаю, читаю, и могу
сказать, что у Лермонтова есть несколько стихотворений, если бы мы де-
лали, скажем, 100 стихотворений лучших в мире, он вошел, 50 – вошел,
10 – вошел, три – я бы и в три. Ибо, « Наедине с тобою, брат» – я ничего
равного не слышала. Это что-то невероятное. Его ритмический рисунок,
стать его, способ движения разбивает в принципе все научные представ-
ления о размерах и так далее. Это в принципе нечто абсолютно иное.
Ибо эта магистраль, где пауза в каждой строке, делает что-то невероят-
ное. Она, в сущности, короткую строку превращает в огромную. Не знаю.
Точно то же самое делает «Выхожу один я на дорогу…». Точно то же са-
мое. Вот когда мы пишем: скобочка, тире, скобочка, объясняя детям ямбы
и хореи, так вот эти стихи абсолютно всю эту систему опрокидывают. Это
все сделано абсолютно иначе. Я так скажу, что такие вещи есть и у Ман-
дельштама. Где это такой размер – я так иду, как больше никто не ходил и
никогда не пойдет. Вот это точно. А у Пушкина… Я понимаю, там вот…
« Редеет облаков летучая гряда…» – это все прекрасно.
Ю. К.: Это пример адекватности поэзии и языка.
24
М. Н.: Если на то пошло, то мне, например, безумно нравится «Ме-
тель». Мне вообще очень нравятся «Повести Белкина». По-моему, это
превосходно. Я считаю, что это необыкновенно гениальное решение, ко-
торое мог сделать потрясающий, талантливый человек. Пушкин, кстати,
еще ведь очень умный. Очень мало авторов, про которых можно сказать,
что он очень умный. Вот говорят, что писатель – гений, а он еще притом…
Вот обратите внимание, читателю очень неприятно, когда автор сильно
умный, он это воспринимает как качание кулаком под носом. Мы это за-
просто прощаем Пушкину. Это для нас, так сказать, главная в нем «за-
мануха». Мы, можно сказать, за этим к нему и обращаемся. Поэтому я бы
даже отдельных стихотворений не выделила, а вот у Лермонтова – да.
Значит, дальше было так… Ну, Тютчев, товарищи, он жутко интерес-
ный. Он себя особым поэтом даже не числил и не считал поэзию своим
основным делом. И весь его образ жизни: дипломатическая служба, все
его дипломатические присутствия, все эти его романы, дружбы… и поэ-
зия. Последняя его фраза: «Что нового сегодня в газетах?» – и умер. Тем
не менее то, что он оставил, конечно, очень здорово. Что же касается от-
носительно природы, где темноты и хаоса не убывает, и тем не менее она
одухотворена так, что она в какой-то мере внятна, – я считаю, что, конеч-
но, это не Пушкин. Конечно, это Лермонтов.
Ю. К.: Получается, что Осип Эмильевич Мандельштам у нас возле
Лермонтова и Тютчева…
М. Н.: Дальше должна так сказать. Я очень люблю Бунина, ну про-
сто очень люблю Бунина. И я ужасно обижаюсь, когда его держат в по-
этах второго и третьего сорта. Он просто потрясающий. В прозе его никто
не сомневается. Никто лучше Бунина писать не будет. Нет, лучше Бунина
прозу писать нельзя. Это точно. И даже то, что у нас есть классные про-
заики, например, скажем, хороший писатель Казаков.
Ю. К.: Юрий Павлович.
М. Н.: Очень хороший, прекрасный писатель. Очень, очень хоро-
ший Ким. Прекрасный писатель. Есть, скажем, такой Коваль, который
всю жизнь работал в детской литературе. Я, как вам сказать, я очень неж-
но отношусь к Блоку.
Ю. К.: А до Блока, там, Случевский, Анненский…