Выжить в Сталинграде (Воспоминания фронтового врача. 1943-1946) - Дибольд Ганс (читать книги бесплатно полные версии TXT) 📗
Мы вернулись в свой старый подвал и принялись выносить оттуда походные кровати и перетаскивать их в новое помещение. Здесь я столкнулся с майором-хирургом из Владивостока. Мы обменялись улыбками, как старые знакомые.
Когда я притащил одну кровать, меня заметил комиссар, и сразу запретил мне, как врачу, таскать кровати.
Мало-помалу мы собрали всех находившихся в ближайшей округе раненых и, как могли, разместили их на новом месте. К нам перебрался и доктор Фриц Штейн с ранеными и персоналом. Из подвала нам осталось перенести несколько шинелей и носилок. Взяв с собой пару легкораненых, я пошел с ними за вещами, но у входа в подвал уже поставили часового. Он не обращал внимания на повязки с красным крестом и не слушал наших просьб — он лишь наставил на нас винтовку.
Из коридоров бывшего здания ГПУ тянуло дымом, пылью и холодом. Вернуться туда нам мешал жесткий взгляд красноармейца и сверкающий ствол винтовки.
Глава 4
ПЕРВАЯ СМЕНА ГОСПИТАЛЕЙ
Как я уже упоминал, мы переехали в бывший полевой госпиталь мотопехотной дивизии. Госпиталь был хорошо оснащен и оборудован. Часть инструментов русские вывезли, но в госпитале остался достаточный запас инструментов, перевязочных материалов и медикаментов. Больных наблюдали окулист, терапевт и два хирурга. Окулист, пожилой низкорослый господин с резкими чертами лица и проницательными глазами, был также начальником госпиталя. Он был ранен в голову осколком немецкого снаряда, и это уже после прекращения сопротивления. Лицо его выглядело очень старым под повязкой. Один из хирургов, доктор Мертенс из Фюрстенвальде, был очень милым, обходительным и, я бы сказал, светским человеком и к тому же превосходным профессионалом. За несколько дней до переезда он ампутировал плечо нашему старшему фельдфебелю Шмидту и произвел репозицию перелома бедра унтер-офицеру медицинского корпуса Йозефу Вольфебергеру. Шмидт и Вольфебергер доставили нам еще много хлопот, но и тот и другой в августе сорок пятого вернулись в родную Австрию. Ассистентом в операционной работал несравненный Кубе. С наполовину лукавой, наполовину печальной улыбкой на молодом угрюмом лице он проворно подавал нам скальпели, ножницы, шарики, зажимы и мази; он изо всех сил старался сгладить напряженность, возникшую между старыми врачами и нами, вновь прибывшими.
По прибытии мы сразу направились в подвал, представиться начальнику госпиталя. Подвал состоял из двух помещений — внешнего и внутреннего. Больные и раненые были размещены во внешнем помещении. Вдоль стен располагались трехъярусные койки. Насколько мы могли судить в тусклом свете самодельных, изготовленных из консервных банок светильников, все койки были заняты. Врачи, офицеры и переводчики жили во внутреннем помещении. Нас неприятно удивил оказанный нам холодный прием. Трудности не сблизили, а разъединили нас. Мы пришли работать, принесли с собой консервы и кофе. Потом мы легли на наши походные кровати и стали ждать. Нашим представителем стал доктор Маркштейн — он вел переговоры со старыми врачами. В помещении стоял устойчивый запах керосина, грязных бинтов и табака. Один из раненых вдруг окликнул меня по имени. Это был доктор Лихтенвагнер из Верхней Австрии. Он был ранен в верхнюю челюсть. Я подошел и мы обменялись рукопожатиями. Мне было очень приятно его видеть. Через полгода, летом 1943 года, он умер, и я снова держал его руку в своей.
Доктору Маркштейну удалось договориться с начальником госпиталя о том, что мы — вновь прибывшие — будем продолжать лечить своих раненых. При дружеском содействии угрюмого Кубе, не провоцируя лишних трений, мы продолжали перевязывать и лечить солдат, переведенных из подвала ГПУ.
Но дружбы со старыми врачами, как можно было бы ожидать, у нас так и не возникло. Мы стояли на пути друг у друга. У нас творилось то же, что и в других подобных местах. Тем, кто работал, полагалось больше еды. Вскоре это дошло до всех. Это основной закон всех мест заключения. Каждый, кто работал, очень боялся, что может найтись более здоровый человек, имеющий такую же квалификацию, и отнять работу, а значит, и еду. Надо было каким-то образом защититься, чтобы сохранить работу и еду, которая гарантировала жизнь. Каждому грозила опасность потерять работу и, следовательно, еду. Но так же рискованно было и делиться с другими. Если потеряешь еду, то умрешь, но если начнешь делиться, то рискуешь заболеть. Старые врачи чувствовали бы себя лучше, если бы нас отправили куда-нибудь в другое место. Страх убил былое чувство товарищества. Возраст, физическая слабость и озлобленность лишили нас способности думать о чем-то не относящемся к удовлетворению самых элементарных нужд. Потребовалось несколько жестоких уроков, чтобы наши отношения изменились к лучшему. Каждый должен был на своей шкуре испытать, что, не помогая другим, скоро пойдешь на дно сам, что тот, кто отказался помогать другим, скоро окажется лежащим на полу без помощи, с покрасневшими глазами, пересохшим ртом и изнуряющей лихорадкой. Но пока никто не думал о том, что будет. Люди ослабли настолько, что вообще перестали думать. Люди опустили руки, ими правил только злой рок.
Через два дня в госпиталь прибыли русский медицинский генерал и его говоривший по-немецки адъютант. Генерал сказал, что нужны несколько немецких врачей-военнопленных для работы в госпитале, где около тысячи раненых находились под присмотром всего троих врачей. Мы тотчас согласились и холодно попрощались со старыми врачами. С нами отправились старший фельдфебель Бец из Кобурга, фельдшера Куммер и Францль из Винервальда и переводчик Хаси. Русские уже ждали нас. Нам пришлось оставить нескольких друзей, по поводу чего мы сильно горевали, но впоследствии судьба вознаградила нас.
Среди оставшихся был Гельмут Ренц из Вены. Его отец, полковник, поручил мне опекать его сына непосредственно перед сдачей в плен. Мальчик был его единственным сыном и не хотел оставлять отца одного в лагере для военнопленных, но полковник понимал, что сыну будет лучше с нами. Он попрощался с сыном, но юноша пошел за ним. Тогда я коротко, по-военному, приказал Гельмуту остаться. И вот теперь мне пришлось его покинуть. Мы снова встретились полгода спустя, летом, но осенью вновь расстались — я снова тяжело переживал эту разлуку. В 1945 году Гельмут вернулся домой к матери и сообщил моей матери, что я жив. Гельмут Ренц умер в Вене в 1946 году.
Мы вышли на улицу, где нас уже ждал грузовик. Но тут возникла ссора. Доктор Маркштейн ругался с молодым обер-лейтенантом, у которого позаимствовал фуражку. Русские стали проявлять нетерпение, но вели себя с нами вежливее, чем два немца друг с другом. Русский генерал и его адъютант сели в кабину, мы забрались в кузов. Грузовик поехал по мощеной дороге к железнодорожной насыпи, нырнул под нее и направился к Царицынской балке. Слезящимися глазами смотрели мы на проносившиеся мимо развалины, торчавшие из светло-коричневой, продуваемой сильным ветром земли. Позади остались колонны русских солдат, одетых в одинаковые коричневые полушубки. Дорога углубилась в балку. Справа и слева крутые откосы поднимались к сияющему ледяной голубизной небу. Повсюду виднелись разрушенные, сгоревшие остовы предприятий и жилых домов. Картина исполинского, апокалипсического разрушения…
Мимо нас с грохотом проезжали русские грузовики. Они ехали не колоннами, а проносились мимо, как неровный, но мощный неиссякавший поток.
С Волги дул резкий морозный ветер. Мы приближались к цели.
Глава 5
БУНКЕР ТИМОШЕНКО
Грузовик остановился. Мы вылезли из кузова и пошли за русскими. Они так быстро поднимались по склону, что мы едва за ними поспевали. Впереди меня поднимался русский адъютант, и я почти с восхищением смотрел, как он, словно танцуя и ни разу не поскользнувшись, поднимается в своих светлых валенках по узкой тропинке. Тропинка эта вела строго на север по откосу балки. Только в самых крутых местах дорожка переходила в череду неглубоких ямок, служивших ступеньками. На середине склона мы вышли на ровную площадку. Слева вдали виднелось одинокое голое дерево. Рядом с ним в землю был криво воткнут столб с прибитой к нему доской, на которой красными буквами было написано «Госпиталь военнопленных № 1».
