Таганский дневник. Книга 2 - Золотухин Валерий Сергеевич (книги без регистрации txt) 📗
Граббе. Судя по тому, что написано в этом объявлении, речь идет о том, чтоб коллектив стал собственником нового театра, соучредителем. Чтобы потом не мог никто отобрать. Вот как я понимаю.
Любимов. Да это все глупости! К ним даже из этого злосчастного Управления пришел человек и начал им объяснять: «Что вы делаете? Если вы отберете у Любимова директорство, вам немедленно пришлют из Управления директора и он начнет с вами расправляться. Ведь как только вы разделите это, вам пришлют директора!»
Граббе. Они тут же дополнили, что принять устав нужно, чтоб не лишиться здания как такового.
Любимов. Да перестаньте, ну кто вас лишает здания вашего! Это же все дикая ерунда! Алеша, ты меня просто удивляешь, как дите какое-то. Кто может отобрать? Для этого должен быть минимум указ президента. Кто вас придет выгонять — ОМОН, что ли?
Граббе. Вы же сами говорите; «в России нет закона» — ваши слова?
Любимов. Ну да.
Васильев. Как сейчас из магазинов выгоняют: пришел армянин, скупил магазин и всех выгнал. Я говорю в принципе.
Любимов. Не надо ничего говорить в принципе.
Глаголин. В 92-м году не будет приватизации театра.
Любимов. Ну, объявлено президентом, что в 92-м году никакой приватизации театров не будет. Ну так о чем же вы говорите? Значит, сами вы знаете и тут же начинаете говорить: «придет армянин…»
Граббе. А в 93-м?
Васильев. Подожди. Никто не знает, что через два месяца будет.
Ковалева. Такой вот еще вопрос, который сильно беспокоит всех по поводу привлечения иностранных актеров, что, мол, тут не останется русскоязычного населения.
Любимов. Например, появился иностранный артист, который будет заниматься хореографией в «Электре».
Золотухин. А почему этого нельзя делать? Это же делалось всю жизнь.
Ковалева. Но речь идет о том, что здесь никого вообще не останется.
Любимов. А кто будет играть репертуар, который идет?
Н. Любимов. Иностранные.
(Кто-то смеется.)
Глаголин. А как им платить, между прочим?
Васильев. Они мечтают здесь все играть.
Любимов. Этот несчастный иностранный артист жил у меня на квартире…
Глаголин. И получил полностью за свой билет…
Ковалева. Ну, понимаете, Юрий Петрович, там ведь люди, которые сегодня соберутся… Многие просто напуганы, запутаны…
Любимов. Ай, бедные…
Ковалева. Ну придите к ним и скажите то, что говорите здесь, — половина успокоится.
Любимов. А чего мне туда идти, меня туда не звали. Милая, ну зачем мне приходить, когда без моего ведома там чего-то вывешивают…
Ковалева. Но они очень хотят вас видеть.
Любимов. Если б они хотели бы, они не вывешивали бы. Не приглашали бы прессу. Там все прекрасно организовано, со знанием дела, посланы бумаги точные во все учреждения. Там работают большие специалисты. Так что это все прикидывание, это все кликушество. Сейчас все всё понимают, качают, как выражается советская лексика, права и кричат: «Мы не позволим, мы не разрешим!» Поэтому «придите к ним и скажите» — это опять абстракция. Кому я скажу — Габец?
Ковалева. Нет, другим.
Любимов. А кто другие? Вот они пусть ко мне и придут. Они кабинет мой знают, в котором никогда не закрывается дверь и в который всегда может прийти человек. Мы и сейчас с трудом спокойно разговариваем, и то все время выплески, а что там будет? Там же будет такой базар, такой крик, и я буду на старости лет это слушать — зачем? Я спокойно объясняю людям, которые со мной работают. Кто со мной будет работать, я тому и объясняю. А с рядом людей я не буду работать. Неужели я буду работать с теми, кто занимается такими вещами? Конечно, нет. Я бы себя не уважал. Я могу из милосердия. Поговорить с любым, и помочь, и дать деньги…
Сабинин. Театр уже не первый раз переживает такие вот потрясения. Но вы же работаете с людьми, которые при А. В. Эфросе, царство ему небесное, были за то, чтоб быстрей снимать ваши спектакли: «давайте делать быстрее новые», создавать репертуар, не хотели играть, но вы же с ними работаете, потому что, вероятно, вы считаете, что на профессиональном уровне у вас может быть с ними контакт.
Любимов. Саша, не в этом дело. Во-первых, я стараюсь все-таки Библию читать и стараюсь в себе не культивировать такие чувства, как месть, злопамятство, сведение счетов. Меня этим не удивишь в моем возрасте, меня трудно этим удивить. Поэтому я и не занимался выяснением никогда: кто как себя вел при покойном Эфросе.
Сабинин. И очень правильно делаете.
Любимов. Ну вот, спасибо. И сейчас я этим не занимаюсь, и сейчас я никому мстить не собираюсь. Но просто я не хочу встречаться с людьми, которые мне крайне неприятны — зачем мне с ними работать, когда я могу с ними не работать? А советский коллектив считает, что я обязан работать, я обязан их обеспечивать, потому что «мы-ы-ы!» — и начинается вся эта бодяга. А я в этой бодяге не хочу участвовать — могу я себе позволить эту роскошь? Извини, могу. Я не хочу протягивать руку свою некоторым людям. И я и не протягивал ее. Даже при том режиме страшном я убирал руку, а мог тут же получить и наручники, убрав руку.
Фарада. Кто не занят в репетиции, можно идти?
Любимов. Да, спасибо, благодарю вас.
Боровский. Надо сделать так, чтобы был Любимов.
(Голоса: «Всем пойти к нему в кабинет… Мы ходили к нему!»)
И вам кажется, что можно что-то принимать в его отсутствие?
(Голоса: «Да!»)
Одну минуточку. Давайте разберемся. То, что вы хотите жить и то, что вы хотите быть защищены, я это прекрасно понимаю. Но вы немного забываете, что это театр — артисты и режиссер. Каждого артиста, и меня в том числе, приглашал в театр Любимов. Вы согласны с этим?
(Голоса: «Да. Безусловно».)
Идя в театр, артист рассчитывает на свою творческую жизнь, судьбу и так далее. А главное, играть побольше, интереснее и т. д. Я сейчас не говорю о социальном. В любом театре может наступить момент, когда режиссер, беря три, четыре или десять лет назад актера молодого, перспективного, через десять лет может ему сказать, что «у меня так складывается, или ты не вырос, или ты мне уже не нравишься» — актер не может насильно заставлять. Так? Или я чего-то не понимаю. Я сейчас говорю о модели любого театра.
(Голоса: «Не надо нам говорить громкие слова. Он не захочет разговаривать с труппой!»)
Габец. Вы сейчас этих людей, вне зависимости от их профессии, лишаете совсем другого права, не тех законов театра, по которым они живут и будут продолжать жить, — вы их лишаете общественного права создать объединение, которое будет заботиться и решать их проблемы вне зависимости от творческих интересов Юрия Петровича.
Боровский. Одну минуточку. Вы же артисты, поймите.
(Голоса: «Не только!»)
Нет, прежде всего артисты.
(Голоса: «Мы еще люди!»)
Габец. Вы даже еще не знаете, в чем смысл этого общественного объединения, и вы уже возражаете.
Боровский. Я знаю, потому что этот смысл, эта юридическая форма была создана, когда разъединялся Ермоловский театр.
Габец. Нет!
Боровский. Да! И там, защищая свои социальные интересы, прибегли к некой модели, поскольку она, считается, как бы их защищает. Но я не об этом сейчас говорю, мне кажется чудным в этом театре, где никогда не было никаких групп, насколько я понимаю…
(Голоса: «А мы и не хотим никаких групп!»)
Ну и слава Богу. Одно дело, как ведут себя люди, как ведет себя Любимов, как ведет себя каждый из артистов, — это может нравиться или не нравиться. Но я вам скажу другое. Может, я не артист, у меня мозги другие. Я довольно долго в театре работал, и два раза мне не нравилось, как поступал Любимов. И я уходил из театра. Потому что я сужу только по одному: меня берет человек на работу, я иду к нему работать, и если тебе не нравится поступок этого человека, ты не можешь прибегать ни к какому суду, ни к чему.
