Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920 - Чернов Виктор Михайлович
Однако в некоторых секторах у частей боевого духа хватало. «Начало атаки выглядело великолепно: части охотно шли вперед под красными флагами». 2-й армии «австрияки, как обычно, сдавались целыми полками». На участке 7-й армии все обстояло куда хуже; энтузиазм атакующих быстро выдохся. В некоторых местах солдаты наткнулись на проволочные заграждения, не уничтоженные артиллерией, и оказались беспомощными: «Они не были обучены и оснащены для преодоления таких препятствий». На главного комиссара армии произвело сильное впечатление отсутствие необходимой техники. «С таким оборудованием атака под сильным артиллерийским огнем противника не имеет шансов на успех даже в том случае, если боевой дух частей высок как никогда».
Наступление «на авось» начали люди, которые заставили себя поверить в его успех. Даже Керенский, «вернувшись в ставку после инспектирования фронта, сказал Брусилову: «Я не верю в возможность успеха наступления»7. В такой обстановке он должен был отдать приказ о прекращении наступления. Но Керенскому не хватило на это смелости. После провала наступления, австро-германского контрнаступления и катасгрофы на Юго-западном фронте он ухватился за телеграмму Корнилова как за якорь спасения. Генерал сообщил: «Я заявляю, что отечество гибнет, а потому по собственной инициативе требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах для сохранения армии и ее реорганизации на основе строгой дисциплины, чтобы не жертвовать жизнями немногих героев, которые имеют право увидеть лучшие дни».
Хотя Керенский ненавидел всех, кто в то время предупреждал его, что наступление – это опасная авантюра, однако автора этого запоздалого осуждения он наградил высшим военным титулом, назначив Корнилова верховным главнокомандующим. Однако Керенский никогда не отличался последовательностью. Комиссии, которая расследовала мятеж Корнилова, он сказал: «Я помню, что комментарий генерала Корнилова в его телеграмме от 11 июля о необходимости немедленного прекращения наступления на всех фронтах сыграл важную роль в его назначении верховным главнокомандующим»8.
Это было свидетельством слабости. Слишком тщеславный, чтобы вовремя остановиться или осудить свои действия, Керенский с радостью свалил на Корнилова ответственность за прекращение наступления.
Станкевич продолжает: «Армия перенесла случившееся более спокойно», в то время как «Керенский воспринял это чуть ли не как крах революции. Я не знаю, было ли это пониманием истинного значения поражения или сожалением о возможностях, которые могли бы открыться в случае успеха наступления как во внешней, так и во внутренней политике... Внезапно он впал в острейшую депрессию»9. Деникин выражается еще конкретнее: «Несомненно, Керенский сделал это от отчаяния». Отчаяние – плохой советчик. Назначение Корнилова верховным главнокомандующим открыло новую главу в истории революции.
Провал «наступления Керенского» был лишь итогом всей деятельности коалиционного правительства. В рабочем, аграрном, национальном вопросах, во внешней политике и, наконец, в военном вопросе коалиционное правительство только и делало, что топталось на месте.
А тем временем жизнь шла вперед. Приближалась катастрофа.
Революционная страна испытала цензовое правительство и отвергла его. На смену цензовому пришло коалиционное правительство: оно было создано слишком поздно и сумело справиться с новыми проблемами не лучше лидеров Думы.
Что оставалось?
Ответ прост: создать однородное правительство из тех элементов, которые составляли меньшинство в коалиционном кабинете. Иными словами, оставалось испытать только правительство Церетели – Чернова и дать ему возможность осуществлять политику, ради которой социалисты и их сторонники вошли в правительство Львова и Керенского. В отличие от правительства широкой коалиции, оно было бы правительством «узкой коалиции», объединенным фронтом демократических партий. В него могли бы войти социалисты-революционеры, социал-демократы, трудовики, народные социалисты, лидеры кооперативного движения, а также люди, отколовшиеся от правых (вроде Некрасова) и от левых (вроде Красина).
Такое правительство имело бы большинство в Советах, в городских думах и земствах и на предстоящем Учредительном собрании: это доказывают неопровержимые статистические данные выборов. Оно могло бы усилить свои позиции еще до Учредительного собрания, созвав «предпарламент», состоящий из делегатов земств и городских дум; иными словами, парламент, основанный на всеобщих, но не прямых выборах; до созыва Учредительного собрания оно могло бы объявить себя ответственным перед этим органом. Это было бы единственно возможное демократическое правительство, правительство большинства, контролируемое большинством населения.
При других вариантах были возможны только правительства меньшинства – либо правого, либо левого. В любом случае такое правительство было бы диктаторским, подавляющим большинство и превращающим его в меньшинство; это была бы диктатура либо правых, либо левых. Правая диктатура была бы военной, направленной против рабочего класса, против революционного крестьянства, против получивших равные права национальностей, против демократизировавшейся армии и выступающей за войну до победного конца, который польстил бы национальному тщеславию, компенсировав военные жертвы за счет побежденных.
Одно время многие со страхом или с надеждой верили, что ход событий заставит Керенского объявить себя диктатором. Ленин всегда называл его «маленьким Бонапартом». Троцкий отмечал, что хотя Керенский и не Бонапарт, но он является «математической точкой приложения бонапартизма в России». Позже, на Демократическом совещании, созванном Советами, Керенский заявил, что многие люди не раз предлагали ему стать диктатором. Но он не соглашался. Почему? Потому что этого нельзя было достичь? Или потому, что он сам не видел себя диктатором? Видимо, не поэтому. 27 августа, во время корниловского мятежа, он потребовал у членов своего кабинета письменных заявлений об отставке, оправдывая эту «концентрацию власти» в его руках – непродолжительной, но личной власти – следующим образом: «В борьбе с заговором, во главе которого стоит человек с сильной волей, государство должно противопоставить ему власть, обладающую способностью к быстрым и решительным действиям. Такая власть не может быть коллегиальной, а еще менее коалиционной». Керенский обладал необыкновенным талантом изрекать прописные истины торжественным тоном и снабжать их иллюстрациями, не имеющими никакого отношения к «тексту». На самом деле мятеж Корнилова, как мы вскоре убедимся, был ликвидирован именно «коллегиально». Правда, коллегия была слишком большая; в нее вошли Советы и солдатские комитеты. Керенский стоял на пачке заявлений об отставке – развалинах его с таким трудом созданной «коалиции», – как Марий на развалинах Карфагена, приняв красивую позу «рокового мужчины», оказавшегося в гордом одиночестве. Но он был сделан не из того теста, из которого лепят диктаторов. Керенский мог лишь копировать интонации и жесты диктатора и мечтать о том, каким благосклонным диктатором он будет. Вот что пишет об этом генерал Лукомский:
«В своих поездках на фронт Керенский забывал страх перед Советом рабочих и солдатских депутатов, который он ощущал в Петрограде, набирался мужества и часто обсуждал со своими спутниками вопрос создания сильного правительства, формирования директории или передачи власти диктатору. Поскольку большинству этих спутников и сопровождающих ставка была ближе, чем премьер, содержание этих бесед тут же докладывали нам»10.
Согласно показаниям морского министра Лебедева, Керенский говорил ему тоном человека, который делится своей самой заветной мечтой: «Ах, если бы только они [лидеры Совета и Думы, собравшиеся вместе. – Примеч. авт.] доверили мне власть, настоящую полную власть!» В то время он нейтрализовал думские элементы в правительстве с помощью министров, пришедших из Совета, а советские элементы – Думскими. Опираясь на центральную группу своих личных сторонников, он мог делать практически все, что хотел, постоянно перемещая большинство от правых к левым и наоборот и решая судьбу всех декретов с помощью Некрасова и Терещенко (которых называли тайной директорией или триумвиратом). Диктаторскую власть предлагали Керенскому только значительно более узкие группы. Он упоминал казачьи круги и неких «представителей общественного мнения», не имевших большого веса. Все изменилось бы, если бы июльское наступление Керенского оказалось успешным и его автор вернулся в ореоле победы. Тогда политическая ситуация сделала бы невозможное возможным. С этой точки зрения «острейшая депрессия», в которую, по словам Станкевича, Керенский впал после провала наступления, нисколько не удивительна. Похоже, объяснение, данное в том же отрывке («сожаление о возможностях, которые могли бы открыться в случае успеха наступления как во внешней, так и во внутренней политике»), имеет намного большее значение, чем думал сам автор.
