Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир (книга жизни .txt, .fb2) 📗
Рассказывает Питер Гэлбрайт.
В конце июня пакистанское правительство наконец ответило на письмо группы сенаторов во главе с сенатором Пеллом, переданное генералу Зие в декабре. В письме шла речь о положении ряда пакистанских политических заключенных. О Беназир в письме повторялось примерно то же, что уже рассказывал Зия во время визита в Вашингтон.
«Она находится в настоящее время под домашним арестом в своей резиденции в Карачи для предотвращения вмешательства в нелегальную политическую активность. Она, однако, живет в довольстве и удобстве, используя для лечения врачей по своему выбору. Ей разрешены контакты с друзьями и родственниками. Восьмерым близким родственникам разрешено оставаться с нею группами по три человека. Ей разрешено пользоваться прислугой по своему выбору, она также может пользоваться телефоном».
Вскоре после этого мне позвонила кузина Беназир. Я спросил ее о фактическом положении дел.
— Все наглая ложь! — возмутилась она. — Никого к ней не пускают. Родную сестру Санам, и то за последние три месяца впустили только один раз. Кузина Фахри с трудом прорвалась. Ее даже в сад не выпускают. Она одинока и больна. Я за нее беспокоюсь.
Я составил докладную записку сенатору Пеллу. Момент как раз оказался удачным, в город приехал Якуб Хан, министр иностранных дел Пакистана, бывший посол в Вашингтоне. Он в Вашингтоне обзавелся друзьями, знавшими его как человека, не склонного к лицемерию и мелким пакостям. Сенатор Пелл обратился к нему за разъяснениями по поводу расхождения между информацией официальной и полученной из первых рук, и Якуб сразу посерьезнел. Казалось, его это задело, и он пообещал по возвращении разобраться в ситуации лично.
21 июня 1983 года. Самый длинный день в году и мой 30-й день рождения. Будучи по природе оптимисткой, я написала министру внутренних дел заявление, в котором, ссылаясь на то, что в течение нескольких месяцев ко мне вообще никого не пускали, попросила разрешить в честь дня рождения посещения нескольких старых друзей. К моему удивлению, просьбу эту удовлетворили.
Вечером появились Самийя, ее сестра и Пари. Они принесли шоколадный торт, который испекла Пари. Под бдительным оком полицейской надзирательницы мы шумели, обнимались и целовались.
— Слава Богу, торт цел остался, — радовалась Самийя. — Они так тщательно все обыскивали, что мы боялись, они и торт раскромсают.
Не забыла меня и Виктория Скофилд. Незадолго до моего дня рождения она написала действующему президенту Оксфордского общества, напомнила, что я уже третий день рождения провожу под арестом. 21 июня Оксфордское общество почтило мои невзгоды минутой молчания. Такой чести бывший президент обычно удостаивается лишь в случае кончины. Другой старый мой друг, бывший президент Кембриджского общества, Дэвид Джонсон, присутствовавший на том заседании, заказал за меня молитвы в следующее воскресение в Вестминстерском аббатстве и в соборе Святого Павла в Лондоне. Трогательные проявления дружеской заботы.
Другие проявления внимания примерно в это же время вызвали у меня озабоченность.
— Пожалуйста, подготовьтесь к выезду в семь вечера, — обратился ко мне один из старших надзирателей. — Поедете в правительственный дом отдыха.
— Зачем?
— На встречу с администратором.
— С администратором? Я не желаю видеть ваших генералов.
Надзиратель озадачился:
— Но вы обязаны подчиняться. Ведь вы арестованная.
— Все равно, — заартачилась я. — Не хочу и не буду. Можете меня тащить насильно, а я буду визжать, вырываться и кусаться.
Собеседник мой, бормоча что-то насчет того, что я не вижу собственной выгоды, что беседа с генералом Аббаси явно мне на пользу, удалился. Но мне было все равно. Для таких непримиримых противников военного режима, как я, встреча с ненавистными представителями его верхушки равнялась предательству. Встреча с ними означала признание законности их действий. Я тут же принялась собирать вещи, уверенная, что в наказание за строптивость меня немедленно вернут в тюрьму. Уложила привычный комплект: ручки, тетрадки, средства против насекомых, туалетная бумага… Однако тюремного конвоя я так и не дождалась. Вместо него, несказанно удивив меня, на Клифтон, 70, прибыл генерал Аббаси.
Чтобы всевластный заносчивый диктатор провинции, привыкший распоряжаться, одним своим словом менять судьбы тысяч людей, прибыл с визитом к пленному лидеру оппозиции — нет, неслыханно… Я не верила своим глазам, глядя на седовласого генерала в полевой форме цвета хаки, сидевшего в нашей гостиной во время первого из своих нескольких посещений. Тематика бесед наших разнообразием не отличалась.
— Я понимаю, вы больны, — повторял он. — То, что я военный, не означает, что мне нет дела до судеб людей. Не забывайте, ведь наши семьи связаны на протяжении многих поколений. Я от всей души желаю, чтобы вы лечились за границей. Но мы не можем допустить политических осложнений.
Я всеми силами держала себя в узде. «Оставайся вежливой, — твердила я себе. — И не выдавай себя». Генерал Аббаси прибыл, чтобы по возможности вникнуть в мои намерения и понять, чего от меня можно ожидать, если я окажусь за границей. Я постаралась внушить ему, что очень хочу вылечиться и вернуться обратно. До некоторой степени так оно и было, ибо в то время у меня не было намерения оставаться за границей надолго. Однако уже тогда я собиралась использовать любую возможность для борьбы с ненавистным военным режимом.
Тогда я не осознавала, в какое положение поставил военных диагноз моего врача. Он указал, что я нуждаюсь в лечении за границей, из чего следовало, что, если меня не выпустят и со мной что-то случится, бремя вины падет на режим. К этим соображениям добавилось давление со стороны сенатора Пелла и сенатского комитета по иностранным делам, возможно, также и со стороны Якуб Хана. В течение лета 1983 года я стала обузой для военного режима, мое удержание работало против них. Тогда, на Клифтон, 70, я еще этого не знала. И я поставила под угрозу возможность освобождения, снова окунувшись в политику.
Волнения в Синдхе во время визита Зии не ослабевали. Приближалось 14 августа, День независимости Пакистана и дата, в которую Зия собирался объявить об еще одних фиктивных выборах. В преддверии этих событий ДВД инициировало массовое движение за восстановление демократии. Я внимательно следила за кампанией по газетам и слушая Би-би-си. Соблюдая крайнюю осторожность, я обменивалась сообщениями с правлением ПНП. К этому времени партия учредила подпольную ячейку в близлежащей больнице «Мид Ист». Я также посылала инструкции в свой домашний округ Ларкану и получала оттуда информацию.
Эта инициатива Движения за воссоздание демократии развивалась иначе, чем предыдущие. Раньше одно упоминание слов «движение протеста» вызывало бешеную активность режима. Лидеров и активистов арестовывали тысячами, чтобы оставить народ без руководства. Теперь же руководителей ДВД лишь пугали арестом. Полиция даже не препятствовала сбору людей в толпы. В движение включились крупные землевладельцы Синдха, выделявшие трактора и грузовики для доставки людей на демонстрации.
Некоторые руководители ПНП, однако, колебались. Полагали, что один из них, Джатой, вел переговоры с американцами и армейскими офицерами с целью свержения Зии. Имелось в виду, что власть перейдет к Джатою, а ПНП останется в стороне. Я все же убедила руководство ПНП присоединиться к движению, подчеркивая, что сейчас важно объединить все силы, чтобы свергнуть Зию, а после этого можно будет и выйти из союза, если будет в том необходимость.
Движение медленно набирало силу, я переправила контрабандой несколько писем руководству партии, советуя, что сказать дипломатам и что сказать прессе, призывая не ослаблять усилий, не дать режиму уничтожить нас. Я сознавала, что в случае обнаружения этих писем я поеду не за границу, а обратно в тюрьму. Но необходимость политической эмансипации пакистанского народа преодолевала все опасения. Чтобы рассеять возможные подозрения проверяющих меня чиновников, я старалась казаться более слабой, озабоченной лишь болезнью. Раньше в их присутствии все было наоборот: злость придавала мне силы и энергию. Теперь же я скромно опускала глаза в пол, слабым голосом бормотала ответы на вопросы, чтобы они прочувствовали мою удрученность плачевным состоянием здоровья и сосредоточенность на своих хворях.
