Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир (книга жизни .txt, .fb2) 📗
Один из наших старых семейных слуг похвастался однажды новым шерстяным шарфом. Такие шарфы, сказал он, дешево продают афганские беженцы на черном рынке. Я тайком передала сообщение на волю, заказать шарфы с красно-зелено-черными концами — цвета ПНП. Тысячи таких шарфов в комплекте с носками и свитерами мы разослали по тюрьмам Синдха.
Снова задергало в ухе, заболели зубы, десны, а теперь еще и суставы.
— Ничего с вашим ухом не происходит, — сообщил мне врач в военно-морском госпитале в Карачи.
Их стоматолог оказался столь же «квалифицированным». Он спросил меня, какой зуб у меня болит, чтобы снять с него рентгенограмму.
— Я не знаю конкретно, какой зуб, — ответила я ему. — Вы дантист, не я. Болит вот тут, в этой области, все болит.
— Но мы не можем впустую гонять рентген!
Британская пресса начала обсасывать тему моего здоровья. Министр информации в пакистанском посольстве тут же отреагировал.
— Когда она жалуется на здоровье, ее тут же доставляют в лучший госпиталь Карачи, — заявил Кутубуддин Азиз репортеру «Гардиан». — Из-за интенсивного курения у нее возникли проблемы с деснами, и ее лечит квалифицированный дантист, которого она сама выбрала.
Снова ложь. Ни одного врача не дали мне выбрать. Кроме того, я вообще не курю.
Мне катастрофически не хватало информационных контактов, обмена идеями, собеседников. Счастье, что в доме на Клифтон со мной остались кошки, но беседа с кошками носит несколько односторонний характер. Режиму на руку, если я засохну без живого общения. И потому я несказанно удивилась, когда в марте 1983 года получила повестку на явку в суд в качестве свидетеля по делу некоего Джама Заки, коммуниста, обвиняемого в целой куче ужасных преступлений, среди которых подрывная деятельность против идеологии Пакистана и распространение настроений неудовлетворенности в вооруженных силах.
С Джамом Заки никогда не встречалась. Он по определению противник отца. Как оказалось, он вызвал нескольких видных политиков в суд для определения справедливости выдвинутых против него обвинений. Естественно, я горела желанием обсудить степень законности — то есть незаконность — военного положения, хотя и не понимала мотивов, по которым военные позволяли мне лично выступить в суде. Может быть, им хотелось представить меня сочувствующей коммунистам. Более важным для меня было право каждого обвиняемого на свободный и открытый процесс. Суд мог оказаться платформой для первого за два года изложения моих политических воззрений.
Когда пришла первая повестка на 25 марта, я написала в суд, что нахожусь под арестом и потому не могу сама появиться в назначенное время. Если я нужна суду в качестве свидетеля, то следует отдать соответствующие распоряжения.
Из министерства внутренних дел почти тут же велели мне подготовиться к семи утра на следующий день. Я подготовилась. В 11 утра пришло новое сообщение. Мое выступление перенесли на то же время на следующий день. 27 марта я снова приготовилась к выходу. И опять прождала впустую четыре часа, опять мне сообщили, что доставят в суд на следующий день. Я утешалась, думая, что таким образом режим желает запутать моих сторонников, которые, конечно, не преминут собраться, чтобы меня увидеть. Когда меня забрали наконец на третий день, то приняли все меры, чтобы я не соприкоснулась с публикой.
Везли меня по пустым, блокированным полицией улицам. Блок-посты запирали все перекрестки на Кашмир-ро-уд, по которой меня транспортировали. Перекрестки украсили рогатки из густо намотанной колючей проволоки. Можно было подумать, что военные приготовились к уличным боям. Прибыв в суд, заседавший в плохо приспособленном для судебных функций спортивном комплексе, я обнаружила, что и здесь помещения почти безлюдны. Родственники Джама Саки и других обвиняемых сидели в комнатах ожидания, им строго-настрого запретили ко мне обращаться. Но я блаженствовала. Я все же увидела новые лица. Увидела нескольких адвокатов, а главное, сквозь блокаду каким-то образом удалось пробраться Самийе, Сальме и моей кузине Фахри. И конечно, радовала возможность поработать наконец языком.
Зал заседаний оказался весьма невелик. За столом восседал армейский полковник, с обеих сторон его фланкировали майор и гражданский судейский чиновник. Мы сидели на стульях, установленных в три ряда перед ними. Джам Саки оставался в течение всего суда в наручниках. Он сам задавал вопросы, потому что военные суды не разрешали адвокатам защищать обвиняемых.
На мой допрос график суда отвел один день, но ответы мои на вопросы Джама Саки отличались таким объемом,
что заняли более двух дней. На его вопросы нельзя было ответить кратко. Вот они:
— Нас обвиняют в подрыве идеологии Пакистана; существует ли идеология Пакистана?
— Что вы думаете об Иранской революции?
— Подпадает ли военное положение и военное правление под ислам?
Я знала, что подпольная литература расцвела пышным цветом, что по рукам более образованной части населения разгуливают светокопированные листовки, что передаются тайком из рук в руки брошюрки и целые книги, — некоторые типографии рискуют, печатая «в сверхурочные часы», по ночам, недозволенную литературу, сразу же переплавляя печатные формы. Эта линия поведения и для меня оставалась единственной для разъяснения позиции партии и обличения варваров в форме, и я не могла ею пренебречь.
— Чтобы определиться с отношением ислама к военному положению, мы должны уяснить себе концепцию военного положения и концепцию ислама, — начала я ответ на третий вопрос. — Ислам есть покорность воле Всевышнего, а военное положение есть покорность воле военного командира. Мусульманин безоговорочно покорен лишь воле Аллаха.
Термин «военное положение», если я не ошибаюсь, сложился во дни Бисмарка и возникновения Прусской империи. В целях скорейшего объединения покоренных территорий Бисмарк заменял правопорядок на этих территориях своим собственным, основанным на его желании, подкрепленном штыками. Уже перед Второй мировой войной термин «военное положение» относился также к правлению оккупирующей армии. Слово войскового командира заменяло на оккупированной территории закон.
В колониальную эпоху местное население колоний рассматривали как граждан второго сорта, отстраняли от участия в управлении, не давали формировать собственную судьбу согласно их чаяниям, к их собственной выгоде. После Второй мировой войны колониальные державы постепенно оставили бывшие колонии, и их население в течение краткого времени наслаждалось свободой. В это время такие руководители народов, как Насер, Нкрума, Неру и Сукарно, стремились к социальной справедливости и равенству возможностей для населения своих стран. Но бывшие колониальные державы, реструктуризировавшись и желая в первую очередь удовлетворять материальные потребности своего населения, сознательно или нет, не могу сказать, способствовали укреплению военно-религиозного комплекса бывших колоний. Муллы и милитаристы отрицали право народа на решение своей судьбы, не дали воспользоваться плодами обретенной независимости. Ситуация еще больше осложнилась обострением соперничества между Советским Союзом и Соединенными Штатами.
Многие бывшие колонии теперь управляются военной администрацией. Но форма правления, базирующаяся на силе, а не на согласии, несовместима с основными принципами ислама, в котором отсутствует концепция узурпации власти. Поэтому не может быть и речи о совместимости военного положения и ислама.
Листовки с этим моим выступлением вскоре нашли путь в пресс-центры, ассоциации юристов, даже в тюремные камеры политических активистов.
Журналистов в суд не допускали, однако один ушлый британский корреспондент умудрился проникнуть в комнату заседаний. Его присутствия никто не замечал, пока вдруг в комнату не вошел некий серенький господин. Вошедший подошел к полковнику, пригнулся и прошептал что-то ему на ухо.
— Где? — встрепенулся полковник. Серенький господин повел носом в задний угол.
— Полагаю, вы журналист, — прогремел полковник. — Журналистам вход в зал суда воспрещен. Немедленно покиньте помещение.
