Альбом для марок - Сергеев Андрей Яковлевич (читать книги онлайн бесплатно серию книг .TXT, .FB2) 📗
Хохлова сообщила, что Ромм – единственный, кто не матерится на съемках. Вообще, это нужно. Снимали Кубанских казаков – Сталин потребовал фотографию группы. Конец дня, все измочаленные. Пырьев построил, фотограф навел; Пырьев сказал: – Хуй! – группа просияла, фотограф щелкнул.
Нас пригласили на защиту дипломов.
Янушкевич – Лесорубы Прикарпатья.
Абуладзе – Композитор Палиашвили.
Чхеидзе – Центр-форвард Пайчадзе.
Председатель – вальяжный, как оперный ксендз, живой классик Довженко – прямая длинная спина, прямые длинные жесты. Медлительно встал за стол комиссии перед экраном и попросил всех встать:
– Есть какой-то шарм в том, что когда преподаватели вошли, то студенты встали и сели.
На Лесорубах, своем ридном, он взыграл:
– У вас черно-белая лента, а не думали вы, что небо над плотогонами – гоголевских тонов? Не хотелось вам перенестись в две тысячи тридцатый год? Не хотелось вам плакать и волосы на себе рвать? Не хотелось на берегу поставить жилища и мать с дитем или девушку? Оператор вас не угнетал?
Композитор Палиашвили – гладенький, интеллигентный, прошел без сучка без задоринки. Не то Центр-форвард Пайчадзе:
– Лента у вас чересчур темпераментная, не по теме. Это же западная реклама. Футбольный начальник – как столп отечества. Мысль простая, а узлов навязал…
Янушкевичу и Абуладзе по пятерке, Чхеидзе – за темперамент – четверку.
На режиссуре Кулешов предложил каждому сочинить и поставить одноактную пьесу – опять черты нового.
Я сочинил про нефтяников – понятия о них не имел.
По сравнению с другими семестрами, я был на недосягаемой для себя высоте. Хороших актеров мне, как случайному, не полагалось, я вывел на площадку фронтовика Николаевского, второгодника Абалова и националку Турусбекову. Посвятил их в либретто и начал импровизировать, дирижируя карандашом. Я только задавал направление, а все трое актеров, сами того не ведая, превращали мои наброски в такой органичный текст, какого никто из нас на бумаге не высидел бы. Конечно, мура пребывала мурой, но, по крайности, было ловко и складно.
Три парты, одна на другой – буровая. За ними Ежи Зярник ритмично постукивает ложкой по батарее – буровая заработала. Из-за кулисы, бережно отирая руки грязной ветошкой, выходит Абалов – армянин чем не нефтяник? Лунообразная, по-азиатски акающая Турусбекова создает некий кулер локаль.
Пуант: из неназываемого производственного романа я почерпнул, что проходку ведут непременно с глинистым раствором. Эрго, черта нового – без глинистого раствора.
Через месяц эстонец Ельцов показал в газете: нефтяники Башкирии впервые в мире бурили без глинистого раствора.
На уровне мастеров ВГИК был юденфрай. И вдруг к осени пятьдесят второго Райзману дали набрать актерскую мастерскую. В одну из его студенток я и влюбился.
Познакомился без труда в трамвае: мордочка свеженькая, хорошенькая, такая хитренькая, будто всегда улыбается. Ей было лестно: режиссер, второкурсник и т. д.
Началась цепь истребления.
Меня перешиб режиссер-четверокурсник, румын Наги (трансильванский Надь).
Румына достаточно быстро затмил Копалин, сын Копалина, – свитер с оленями, деньги, квартира, машина, дача.
Выждал момент и взял свое райзмановский ассистент, старикашка Шишков из МХАТа. В зимнюю сессию за неспособность грозила двойка и отчисление. Накануне экзамена она съездила на дом к Шишкову и получила четверку.
Все происходило чересчур на виду. И я страдал на виду. Эстонец Ельцов признался, что на репетиции объяснил:
– На любимую девушку надо смотреть, как Сергеев на…
И я смел вздыхать и на кого-то смотреть, когда рядом – с первых вгиковских дней – была верная милая Галька. Я в любую минуту мог набрать ее номер – она жила рядом, – и через четверть часа мы встречались у сто десятого отделения – даже если она стирала, мыла голову, помогала матери по хозяйству. Галька была с экономического, но понятий самых строгих, хороша собой до врубелевской изысканности и полупрозрачна от недоедания.
Мы шастали с ней по городу и глазели – скажем, на офицерские амуры перед ЦДКА. Сами целовались в любимом ботаническом саду. Когда родители были в Удельной, заходили ко мне. Посещали Форум, Уран, Перекоп. Напивались в коктейль-холле.
С ней было спасительно. Беда ее/моя/наша – она чересчур хорошо, не скрывая, относилась ко мне.
В мастерской Кулешова имелись две девушки – на республиканских местах.
Дочь киргизского Маяковского (погиб на войне) Лиля Турусбекова, на русский взгляд некрасивая, была самого славного нрава. Получала от матери письма на институт киномотографии – показывала, смеялась. Рассказывала, что у них во Фрунзе дом в два этажа и большой сад. Приходило в голову: женись на ней – и всю жизнь живи в богатстве/почете и ничего не делай.
Красивенькую азербайджанку Шахмалиеву портила походка.
На вечере в доме кино мне передали, что меня зовет Кулешов. Я полетел на крыльях. Кулешов сидел, уставясь в фужер. Хохлова меня огорошила:
– Шахмалиева много пьет. Скажите ей, чтобы она танцевала.
Я подошел к столику с народными артистами и сухо, как мог, передал:
– Лев Владимирович желает, чтобы Шахмалиева танцевала.
Шахмалиева не танцевала, и через какой-то срок Вехотко на ней женился. Кулешов, Хохлова, Сухоцкая теперь опекали жену народного артиста.
Ниоткуда – для пэттерна – выплыло слово ИН-ЯЗ: фронтовик Николаевский женился на Диане Митрофановне Петуховой с французского.
На Козьякове мы с Фокиным обуримали народную свадьбу и преподнесли Николаевскому. Бывший лабух и смершевец, чуть не плача, протянул Кулешову наш несчастный листок:
– Сергеев и Фокин про меня гадости сочиняют.
Мастерская хихикала. Кулешов воздвиг очки, прочел, еще раз просмотрел, постановил:
– Сергеев и Фокин, вы должны извиниться перед Николаевским.
Мы были готовы извиниться, но Кулешов уже сел на конька:
– В наше время любовь Ромео и Джульетты не актуальна. Она не состоялась потому, что не имела базиса, в ней не было производственных отношений. Кроме производственных, в любви должны быть товарищеские отношения. Любовь это тенденциозное соединение человеческих жизней, а не просто физиологическое становление человека. Не осознавая этого, человек может из-за любви пойти на преступление. Возьмите Тараса Бульбу. Андрий стал предателем потому, что утратил тенденцию. Разве мы можем сказать, что Андрий любил изменять родине?
Родичев прекрасно понимал разницу между конспектом и запкнижкой. Поэтому по-мефистофельски мне на ухо:
– Ты до сих пор в восторге от Льва Владимировича? Все благородство его – полив. Старый лис уже показал себя и еще покажет. Отец советского кино!
Я уже не был в восторге от Кулешова, но его По закону ставил не ниже всего, чем в истории советского кино восхищались.
Рассказывали, что его, формалиста, били смертным боем, а в тридцатых предложили совсем отказаться от съемок. Взамен – спокойная жизнь: доктор, профессор, кафедра. Больше всего ужасало, что он, по рассказам, подумал и согласился.
Периодически возникали слухи, что ему дают постановку. Слухи оставались слухами. Уборщица выносила из его кабинета пустые бутылки.
Сам он о себе все чаще:
– Когда мы зачинали советское кино… Мой ученик Эйзенштейн… мой ученик Пудовкин… мой ученик…
Или:
– Товарищи, я пишу историю мирового кино. Я хочу прочесть вам вступление:
Задолго до изобретения черно-белого кино Ломоносовым были разработаны принципы цветного…
В день смерти Сталина Кулешов явился с крепом на рукаве. Сел в свое режиссерское кресло, положил очки на низенький столик, вынул большой красивый носовой платок, вытер слезы, высморкался:
