История советской литературы. Воспоминания современника - Леонов Борис Андреевич (лучшие книги онлайн TXT) 📗
288
Николай Корнеевич Чуковский рассказал о вечере «Цеха поэтов» зимой 1921 года в Доме искусств, где глава «цеха» Николай Степанович Гумилев выполнял роль конферансье.
После Ирины Одоевцевой /Ирины Владимировны Гейнике/ олово было предоставлено Сергею Евгеньевичу Нельдихену-Ауслендеру. Он был высок ростом, тощий, с длинным гоголевским носом.
— И вообще, — говорил Николай Корнеевич, — в его лице было нечто гоголевское, которое он старательно подчеркивал и прической под Гоголя, и особой бархатной пелериной, тоже сделанной «по-гоголевски».
Среди писательской братии он пользовался устойчивой репутацией дурака, хотя, по-моему, он ее не заслуживал. Был он плут, фантазер и чудак. Но, представляя его публике в тот вечер, Гумилев говорил о нем как о дураке.
Примерно так звучали слова Николая Степановича: «Все великие поэты мира до сих пор были умнейшими людьми своего времени. И Гомер, и Вергилий, и Данте, и Ронсар, и Корнель, и Бодлер, и Рембо, и Державин, и Пушкин, и Тютчев заслуженно пользовались не только своим мастерством, но и своим умом. Естественно, что и мир в их поэзии предстал таким, каким видят его умные люди. Но ведь умные люди — это только меньшинство человечества, а большинство его состоит из дураков. До сих пор дураки не имели своих поэтов, и никогда еще мир не был изображен в поэзии таким, каким он представляется дураку. Но вот совершилось чудо, — явился Нельдихен — поэт-дурак. И создал новую поэзию, до него неведомую — поэзию дураков…»
Конечно, это была шутка.
Подобно людям, причем многим людям, лишенным юмора, Гумилев шутил всегда тяжеловесно и двусмысленно…
Кстати и над ним также посмеивались. В частности, в издательстве «Всемирная литература». Вспоминали его строки: «…у озера Чад Изысканный бродит жираф» и обзывали его «изысканным Жирафом».
289
Николай Семенович Тихонов вспоминал о годах своей поэтической юности. В том кругу литераторов, в котором он вращался, не очень-то ценили русскую классику, отдавая предпочтение литературе зарубежной. Правда, иногда признавали прозу Пушкина и Достоевского, последнего признавали великим, но не читали.
Вот как о русской прозе отзывался Владислав Фелицианович Ходасевич, один из тех, кто был очарован необычайным богатством русского стиха. А к прозе относился так:
— Идет дождь, и едет поп на тележке. И дождь скучный-скучный, и тележка скучная-скучная, и поп скучный-скучный. Вот и вся русская проза…
— Хотя, — добавлял Тихонов, — не только Ходасевич относился к современной прозе так.
Недавно вычитал у Гольденвейзера в его книге «Вблизи Толстого» следующее. Толстой делится с ним впечатлением об одном из рассказов Бунина: «Сначала превосходное описание природы — идет дождик — и так написано, что и Тургенев не написал бы, а уж обо мне и говорить нечего. А потом девица — мечтает о нем /Лев Николаевич рассказал вкратце содержание рассказа/. И все это: и глупое чувство девицы, и дождик — все нужно для того, чтобы Бунин написал рассказ. Как обыкновенно, когда не о чем говорить, говорят о погоде, так и писатели: когда не о чем писать, о погоде пишут, а это пора оставить. Ну шел дождик, мог бы и не идти с таким же успехом. Я думаю, что все это в литературе должно кончится. Ведь просто читать больше невозможно».
290
В одном из стихотворений Саша Черный, который сразу же заявил о себе, как превосходный сатирик, начав печататься с 1905 года в журналах «Зритель», «Маски», «Леший», в одном из своих стихотворений упоминал некоего Вакса Калошина. Все понимали, что под этим именем скрывался Максимилиан Александрович Волошин, которого читатели знали по его публикациям в «Весах» В.Брюсова, в журнале «Аполлон».
Но почему Вакс Калошин?
Вот тогда то и вскрылась история о ссоре Гумилева и Максимилиана Волошина, происшедшая на выставке декораций Александра Бенуа за кулисами Мариинского театра. Они так оскорбляли друг друга, что дело не могло не кончиться вызовом на дуэль. Причем вызов был обоюдным. Местом дуэли, конечно же, выбрали Черную речку, потому что, как известно, там дрался Пушкин с Дантесом.
И вот в назначенный час Гумилев с секундантами прибыл к Черной речке. А Макса Волошина не было. Шло время, а он не появлялся. Уж не случилась ли с ним беда?
А случилось следующее. Оставив своего извозчика в Новой Деревне, Волошин отправился к Черной речке пешком. И, утопая в глубоком снегу, потерял калошу. Без калоши он ни за что не соглашался идти дальше. Вместе с секундантами он безуспешно искал пропажу.
Озябший Гумилев, изрядно уставший от ожидания, двинулся навстречу противнику и увидел его вместе со своими секундантами занятым поисками калоши. Он тоже включился в безнадежные поиски.
Калошу так и не нашли, но совместные поиски ее сделали дуэль психологически невозможной. А потому они помирились…
291
Когда в 1928 году А.М.Горький вернулся в СССР, ленинградские писатели по инициативе К.А.Федина решили в его честь своими силами поставить пьесу «На дне».
Константин Александрович обратился к Осипу Мандельштаму с просьбой принять участие в готовящемся мероприятии.
Мандельштам, выслушав просьбу Федина, спросил у него:
— А что, разве там есть роль сорокалетнего еврея?..
292
Узнав о том, что Федор Иванович Тютчев безнадежно болен, император Александр II, до сих пор никогда не бывавший у поэта, решил навестить его.
Об этом доложили Федору Ивановичу.
— Это сообщение, откликнулся он на весть, — приводит меня в большое смущение. В самом деле, будет очень не деликатно, если я не скончаюсь на второй день после посещения его величества.
293
С Олегом Николаевичем Шестинским, долгие годы возглавлявшим Ленинградскую писательскую организацию, я познакомился в Москве, когда он стал секретарем Союза писателей СССР и отвечал в секретариате за работу с молодыми литераторами.
А вскоре мы стали с ним соседями по дому и потому иногда выпадали минуты для неформального общения.
Однажды в руки попала довольно-таки оригинальная книга Сергея Довлатова «Ремесло», где, в частности, меня не то чтобы поразила, но как-то смутила сцена разговора Сергея Донатовича с Даниилом Александровичем Граниным.
«Гранин задумался, потом сказал:
— Только все это не для печати…
Я говорю:
— Может быть. Я не знаю, где советские писатели черпают темы. Все кругом не для печати…
Гранин сказал:
— Вы преувеличиваете. Литератор должен публиковаться. Разумеется, не в ущерб своему таланту. Есть такая щель между совестью и подлостью. В эту щель необходимо проникнуть.
Я набрался храбрости и сказал:
— Мне кажется, рядом с этой щелью волчий капкан установлен.
Наступила тягостная пауза».
Пересказав прочитанное, я спросил у Шестинского, не продиктовано ли столько откровенно негативное отношение Довлатова к Гранину обидой за то, что у него не состоялась писательская судьба на родине.
Олег Николаевич тут же отверг мое предположение:
— Нет, Сергей никогда не определял своего представления о человеке или же о каких-то явлениях жизни чувством обиды и неприятия. Он понимал, что его взгляд на мир никак не согласуется с нормативными установками официоза. Тут дело не «щели» и не в притворстве, а в искреннем приятии того уклада бытия, что сложился в стране.
Я понял, что Олег Николаевич ответил на возможные посягательства и на его литературную удачливость.
Но меня интересовало другое.
Долгие годы в нашей критике одним из ведущих писателей соцреализма считался Даниил Гранин. И я тоже разделял подобный взгляд, А тут из уст его, по словам Довлатова, слышится призыв к лукавству, притворству и даже к двурушничеству. Это никак не согласовывалось с привычными моими представлениями о Гранине.
