Горизонты и лабиринты моей жизни - Месяцев Николай Николаевич (читать книги онлайн полностью .txt) 📗
После смерти Сталина к руководству органами безопасности пришел Берия. С его приходом наша троица в разное время покинула Лубянку. Надо заметить, что лично я никого по «делу врачей» не допрашивал.
Все наши соображения и выводы о том, что «дело врачей» сфабриковано, мы докладывали министру Игнатьеву, а он, надо полагать, выше.
Для того чтобы внести полную ясность в дело, надо было «обработать» вменяемую некоторым врачам в вину связь с сионистской шпионско-террористической организацией «Джойнт» с центром в Лондоне.
Мне представилась такая возможность. Я был включен в состав делегации студентов, выезжающей в Лондон по приглашению Национального союза студентов Англии. И там, на месте, при посредстве наших товарищей из посольства без особых трудностей удалось установить, что никакая это не террористическая, не шпионская организация, а организация благотворительная, хотя и с сионистским душком, — это во-первых. Во-вторых, подтвердить наличие каких-либо вражеских и иных связей наших врачей с «Джойнтом» не представлялось возможным, ибо их в природе не существовало.
Таким образом, и вторая часть формулы обвинения в адрес врачей отпала, о чем было доложено министру. Мы верили Семену Денисовичу Игнатьеву, и потому нам не было необходимости докладывать наше мнение по делу врачей непосредственно Маленкову.
О характере наших отношений с подследственными, в частности из числа врачей, может свидетельствовать следующий эпизод. Захожу я как-то часа в два ночи в кабинет к Петру Колобанову. Смотрю, у него сидит подследственный Преображенский, пьет чай с сушками, а Петр говорит по телефону: «Вы не волнуйтесь. У вашего супруга здоровье в норме и настроение сейчас хорошее. Мы сидим с ним и пьем чай». Я понял, что Петр разговаривает с супругой Преображенского.
Вышел от него и из своего кабинета по «вертушке» позвонил: «Ты допускаешь ошибку. Никто из нас не имеет права при всей нашей убежденности в невиновности врачей раньше времени объявлять об этом». Конечно, как человек гуманный, Петр Колобанов поступал правильно, но как должностное лицо допускал ошибку, превышал свои полномочия. Во всяком случае в душе я с ним был согласен. Мне тоже хотелось скорейшего освобождения врачей из-под стражи. Но пройдет еще много дней, прежде чем это произойдет, дней, которые приведут к серьезным изменениям в стране.
Ныне в печати появляются статьи о том, что «дело врачей» было своего рода подготовкой к якобы готовящейся по прямому указанию Сталина массовой депортации евреев. Более того, обозначаются сроки начала судебного процесса над врачами — 5–7 марта 1953 года, а следом за ним должна была начаться акция депортации евреев. Кроме того, кончина Сталина связывается с тем, что его ближайшее окружение взбунтовалось, потребовав прекращения следствия по «делу врачей» и освобождения их из-под стражи. Надо отметить, что подобные писания основываются не на документальной базе, а на выстраивании домыслов, воспоминаний в желаемую логическую цепочку, естественно, с желаемыми конечными выводами.
Прежде всего указания ЦК партии — Сталина, Маленкова и других — о необходимости проведения тщательной ревизии следствия по «делу врачей» и составления на основе всестороннего анализа всех имеющихся в нем материалов объективных выводов мы — Зайчиков, Колобанов и я — получили в первой половине января 1953 года. К середине февраля наше мнение по «делу врачей» было однозначным — оно сфальсифицировано. Врачи невиновны. Их надлежит освободить из-под ареста, о чем докладывалось в совершенно определенном плане С.Д. Игнатьеву, секретарю ЦК ВКП(б), министру госбезопасности. Несомненно, о наших выводах он информировал Политбюро ЦК.
Никакого обвинительного заключения по следственному «делу врачей» в его многочисленных томах я не видел и о наличии его ничего не слышал. Если внимательно исследовать материалы «дела врачей», то в них не найдется ничего, что наводило бы на раздумья о готовящейся депортации евреев.
Полагаю, что публикация статей на подобные темы, которые не имеют под собой документальной основы, занятие ненужное, а если учесть еще и нынешний накал страстей в межнациональных отношениях — вредное.
Суть обвинения Абакумова, бывшего начальника Главного управления ОО НКВД СССР, затем начальника Главного управления контрразведки СМЕРШ, а перед арестом — министра государственной безопасности СССР, состояла в том, что он-де дезинформировал Центральный комитет партии и правительство, скрывал от них крупные провалы в работе органов, в том числе в зарубежных странах. Сидел он в Бутырской тюрьме, в специально отведенном для него отсеке, исключающем какое-либо общение с внешним миром. Виновным он ни в чем себя не признавал. Всячески добивался встречи с Берия или хотя бы передачи ему личного письма.
Свои впечатления о В.С. Абакумове, вынесенные мною из личных встреч с ним, и о его деятельности как руководителя советской контрразведки СМЕРШ в годы Великой Отечественной войны я подробнейшим образом передал Зайчикову и Колобанову.
Абакумова и других лиц, проходящих по его делу, арестовали по признакам ст. 58–16 Уголовного кодекса РСФСР — измена Родине. Я не мог поверить в то, что Абакумов — изменник Родины. Ради чего министру государственной безопасности великой страны было изменять своему Отечеству?! Не верю и сейчас, когда Абакумова уже нет в живых. По приговору Военной коллегии Верховного суда Союза ССР он по прошествии трех лет следствия (арестован 12 июля 1951 года) 19 ноября 1954 года, в Ленинграде, в присутствии Генерального прокурора СССР Руденко был расстрелян.
Рассказывают, что, когда его вели на расстрел, Абакумов крикнул: «Я все напишу в…», но не успел произнести слово «Политбюро». В своем последнем слове Абакумов сказал: «Я честный человек. В войну я был начальником контрразведки, последние пять лет на посту министра. Я доказал свою преданность партии и Центральному комитету…»
Все это произойдет позже. А тогда, ознакомившись, по совету Игнатьева, с материалами следственного дела, мы решили, что допросы Абакумова будет вести Зайчиков, которого Абакумов лично не знал, а я, как профессиональный военный юрист, буду ему консультативно помогать.
Абакумов, по рассказам Зайчикова, выглядел наилучшим образом. И это объяснимо: по собственному, избранному им меню он ел все что душе угодно — от черной икры до венских шницелей; ежедневные прогулки и нормальный сон способствовали его хорошему самочувствию.
Мы полагали, что об условиях содержания Абакумова в «Бутырке» Сталин был осведомлен и, наверное, рассчитывал на «взаимность» со стороны Абакумова в том, в чем был он, Сталин, заинтересован. А интерес у Сталина действительно, как откроется нам позже, был.
Когда Абакумов впервые увидел Зайчикова, то, оглядев его, сказал: «Вы в органах новый человек, судя по вашей экипировке, ездите по заграницам, на лацкане пиджака след от депутатского значка. В следствии по моему делу наступает, наверное, новый этап. Ведь до вас меня допрашивали мои бывшие подчиненные».
Допросы Зайчиковым Абакумова шли почти ежедневно. Но Абакумов виновным себя в измене Родине не признавал. Нужны были доказательства, на которые можно было бы опереться в ходе следствия.
Во время моего пребывания в Англии Сталин вызвал к себе на «ближнюю» дачу в Волынское Игнатьева, его зама Гоглидзе и Зайчикова.
Сталин, как рассказывал Зайчиков, принял их в большой комнате на первом этаже. Он был одет в потертый на животе и локтях мундир генералиссимуса, брюки были заправлены в подшитые и подпаленные в нескольких местах валенки. Это не был Вождь, запечатленный в миллионах экземпляров фотографий, картин, репродукций с них, бюстов, небольших и впечатляющих своими размерами монументов, это был, по первому впечатлению, говорил Василий Никифорович, старый человек, чем-то очень озабоченный, с немного сгорбленной фигурой, с опущенными плечами. Он встретил их так, как будто они ушли от него вчера и, поздоровавшись, предложил сесть, указав рукой на стулья, стоявшие слева от его кресла. Игнатьев, Гоглидзе и Зайчиков подождали, пока сядет Сталин, и тоже сели. Сталин, не обращаясь ни к кому из них персонально, спросил:
