Товарищ убийца. Ростовское дело: Андрей Чикатило и его жертвы - Кривич Михаил (читать онлайн полную книгу txt) 📗
Во время многочисленных следственных экспериментов он не раз покажет на макете, как делал это. Он действительно резал людей точно так же, как еду. Тем же манером.
Правда, он утверждает, что человечину никогда не ел.
Проверить это невозможно, очевидцев нет, но каннибальские черты со всей очевидностью присущи его криминальному почерку. Некоторые части тела он — правда, не всегда — откусывал зубами или отрезал одним из двадцати трех ножей («правой рукой оттягивал матку, левой резал…»). Иногда, по его словам, отрезанное выбрасывал, иногда запихивал внутрь ран. Подтверждает, что брал в рот и кусал, но, настаивает, никогда не проглатывал.
Почему же тогда отрезанное и откусанное ни разу не удалось обнаружить?
Куда девал?
«Не помню».
Со слов следователя Яндиева: на допросах Чикатило показывал, что время от времени клал в портфель кастрюльку. Зачем? Мало ли что может понадобиться в командировке. Сколько людей возят с собой кипятильники, никто их не спрашивает — зачем.
Предположим. Но почему тогда несколько раз находили неподалеку от мест убийств следы небольших костров?
У примитивных народов есть поверье, что, съев какую-то часть тела врага или убитого зверя, обретешь силу, ум, отвагу, здоровье…
От зависти и от порождаемой ею ненависти отрезал и выгрызал то, что служит для продолжения рода.
Однажды он скажет: меня всегда раздражало, что у каких-то мальчишек по мужской части все в порядке, а у меня, который на голову их выше, сплошные проблемы.
А без предположений, как доказанный факт, — еще один дикий ритуал: «партизанский». Он носился вокруг уже холодеющего истерзанного тела, размахивал кровавыми кусками плоти и представлял себя отважным партизанским разведчиком из любимых книг. В стане врага он сумел взять добычу…
На телах его жертв эксперты находят следы, свидетельствующие о том, что убийца, не вынимая ножа из раны, наносил десятки ударов в одно место, как бы воспроизводя движениями руки половой акт. Сексопатологи полагают это своего рода ритуальной мастурбацией. И по ней можно опознать почерк убийцы. И по следам от ножа в глазницах.
Что самое удивительное, он не заметал следов. Не закапывал, не прятал, не оттаскивал трупы в укромные места. Так, присыпал землей или палыми листьями, прикрывал старыми газетами. И быстро уходил.
Когда он возвращался домой из очередной командировки, то разбирал портфель и ножи прятал всякий раз в одно место. Не то чтобы даже прятал, просто клал. Там их и нашли при обыске после ареста.
«Я после убийств ножи не выбрасывал, хотя всегда мог выкинуть из электрички. Хранил под мойкой на кухне».
Еще одно его показание на ту же тему:
«У меня было три костюма — черный, серый и коричневый. В каждом держал по ножу, чтобы не перекладывать».
Покончив с портфелем и ножами, плотно поужинав, он, утомленный после нелегкого дня, укладывался спать. Спал всегда на одном и том же боку, за ночь ни разу не сменив позы. Засыпал мгновенно, спал до утра без сновидений. Проснувшись, шел на работу, где дремал на совещаниях и рисовал крестики. Нагоняи тем временем становились чаще и звучали грознее. Андрей Романович, прежде к выговорам безразличный, все чаще обижался и огрызался. Порою жаловался сослуживцам на несправедливость и гонения, чего раньше за ним не замечалось. Бывало, Феодосия Семеновна ходила к начальству просить за него.
Прокурор Анатолий Иванович Задорожный спросил на судебном заседании у свидетеля Масальского, работавшего вместе с Чикатило в «Ростовнеруде», как тот держался на работе.
— Он мне казался каким-то обиженным.
— Обидчивым? — переспросил прокурор.
— Нет. Именно обиженным.
— А как он относился к своим обязанностям?
— Это вопрос не ко мне, а к директору. Он, по-моему, делал все, чтобы заставить Чикатило работать. Но все без толку.
Претензий к начальнику отдела снабжения становилось все больше. У директора кончалось терпение, Андрей Романович накапливал обиды. С сотрудниками он держался по-прежнему — вежливо, спокойно, хотя и немного замкнуто. Но в коридорах заводоуправления все чаще жаловался на несправедливость и притеснения.
Немногословный и сдержанный, он мог внезапно стать вполне компанейским человеком, особенно после рюмки водки за скромным служебным застольем. Но особенно разговорчивым становился, когда речь заходила о притеснениях на службе, о том, как его зажимают и не ценят. Во время следствия, когда он замыкался в себе и надо было его расшевелить, хватало одного вопроса об отношении к нему начальства «Ростовнеруда». Незамедлительно следовал долгий монолог о негодяях, которые его терроризировали. А взяв темп, он по инерции подробно и многословно отвечал и на другие вопросы.
Следовавшие одно за другим убийства восемьдесят третьего и восемьдесят четвертого годов он будет объяснять особенностями своей работы, служебными неурядицами и выдуманными преследованиями: «Бешеные эти командировки, ненормальные всякие… Одичал и озверел. Получилось, что с работы меня вытравили, как фашиста, свидетели есть, травили в коллективе, сфабриковали дело, что я линолеум похитил. И мне некуда деться, я оказался на вокзалах, в электричках… И жалобы писал и в ЦК, и в обком…»
Пудрит мозги. Переставляет местами причины и следствия.
На вокзалах и электричках он оказывался не потому, что его выгоняли в «бешеные командировки». Он сам рвался в поездки. Он придумывал их и подстраивал. И дело с линолеумом началось лишь в восемьдесят четвертом, когда на его совести уже было больше двадцати смертей. И не «вытравили» его с работы, а дали уйти подобру-поздорову. Уволился он с незапятнанной трудовой книжкой, по собственному желанию, да еще льготным манером, без перерыва в трудовом стаже, что сохранило за ним кое-какие привилегии, которые причитаются советскому служащему, много лет вкалывающему на одном и том же месте.
Вот один из трудно объяснимых парадоксов советского бытия: при самой суровой эксплуатации, при мизерно оплачиваемом труде, при неограниченных возможностях для демагогии и ничегонеделанья под ее соусом, при всем этом избавиться от сутяги, лентяя, малограмотного, дурака — сложно неимоверно. Закон охраняет бездельника. Можно выпереть за грубейшие нарушения — систематические прогулы, пьянки на рабочем месте. Но если абсолютный бездельник и полнейший разгильдяй исправно ходит на службу, ничего не нарушает, если не числится за ним не то что прогулов — даже опозданий, то голыми руками его не возьмешь. Уволишь — подаст в суд, и, можете быть уверены, суд восстановит его на работе. И заставит оплатить ему вынужденный прогул.
Снабженца, который не обеспечивает завод материалами и деталями, выставить за ворота почти невозможно. Всегда найдет, чем оправдаться. Например: материалы распределяют по фондам, а фондов до сих пор не дали. Или дали, но на бумаге, а материалов как не было, так и нет. Советский человек, если хочет что-то раздобыть, обязан ловчить и выкручиваться, кого-то подмазывать, кого-то угощать, кому-то лезть в душу. Но в то же время нельзя приказать ему публично дать кому следует на лапу. Как-никак уголовное деяние.
Вот и получается, что ходит человек на работу, выслушивает распоряжения начальства, дает задания подчиненным, а когда становится ясно, что бурная деятельность дала смехотворный результат, то ничьей вины вроде бы и нет.
Если и не было хищения аккумулятора, его следовало придумать.
Нормальная директорская логика. Иначе от Чикатило не избавиться.
Его обвиняли в том, что он украл линолеум и аккумулятор. В части линолеума обвинение сняли за недоказанностью. Аккумулятор стоил ему партийного билета и короткой отсидки.
Спер он их или нет?
Вполне мог. Что за кухня без линолеума, что за «Москвич» без аккумулятора? И то и другое — товар дефицитный, каждый день на прилавках не лежит.
Но мог и полюбовно, за скромную мзду, договориться с кладовщиком. В тех, старых ценах аккумулятор тянул рублей на пятьдесят, а с заводов что ни день таскали на миллионы. Национальный спорт.
