Мне – 65 - Никитин Юрий Александрович (список книг txt) 📗
Ресторанчик неплох, каждый вечер мы сидели там и наслаждались хорошим шампанским. Поэтесса цвела, ведь при месячной зарплате хорошего инженера в сто двадцать рублей мы в день заколачиваем по сто – сто сорок рублей!.. Бутылка шампанского три рубля и двадцать копеек, плюс всякие блюда еще рублей на пять – почему не гулять в свое удовольствие?
Клянусь, сказал я себе твердо, но не сгоняя с лица глуповато-самодовольную улыбку, никогда и ни при каких обстоятельствах больше не выступать за деньги. Я – человек слабый: сколько заработаю на выступлениях, столько же недозаработаю на гонорарах. Но гонорары – это за умение писать все лучше и лучше. А выступления… что выступления?
Что от них останется?
Из нас четверых, принятых за год в Союз Писателей, только я продолжал писать и писать, как будто с моим принятием в ряды ничего не произошло. Остальные трое сразу же изменились в осанке, походке, стали одеваться иначе и говорить иначе и, конечно же, сразу же пошли по выступлениям.
Хотелось бы ошибиться, но, насколько я помню по тем годам, больше никто из этих троих даже не пытался писать. Ведь самое главное – это доползти на последнем дыхании до вступления в Союз Писателей, а там уже все, хана, баста, конец: обеспечена одна из самых высоких пенсий в стране: сто двадцать рублей в месяц, обеспечены выступления, обеспечены многочисленные льготы, как-то: получение квартир, дач, бесплатные путевки в дома творчества, особая поликлиника Литфонда, особый список для покупки автомашин и пр., пр., пр. Главное – получить заветную красную книжечку с гордыми буквами золотом: «Союз Писателей СССР»!
Как позже узнал, купив громадный «Справочник членов Союза Писателей СССР», в стране десять тысяч писателей, из них две тысячи – в Москве. Понятно же, что даже при всем книжном дефиците и даже в «самой читающей стране» ну просто не может быть столько писателей в реальности. Самые заядлые книжники могут набрать в своей библиотеке не больше полусотни отечественных авторов, просто продвинутый читатель назовет десяток, а так вообще-то знаем и читаем трех-четырех. Так что десять тысяч одних только членов с красными книжечками – это и есть эти доползшие до порога заветного дома, а теперь скрупулезно выколачивающие все-все «положенные» льготы и привилегии, ждущие счастливого времени, когда можно свалить на пенсию и получать сто двадцать рэ, в то время как остальные – сорок-пятьдесят.
В конце 70-х мне передали на рецензию рукопись первой книги молодого днепропетровского автора, инженера-конструктора Василия Головачева. К тому времени я был уже старый и толстый, маститый, заслуженный, лауреат и все такое, я начал читать повесть в несколько раздраженном состоянии, другую бы зарубил, но эта с первой страницы показалась яркой и необычной. В то время как все авторы вынуждены были писать либо под Немцова, либо под Стругацких, этот молодой автор избрал третий путь, абсолютно независимый, интересный и оригинальный.
В фантастике к тому времени сложилась нелепейшая, для любого другого менталитета, но только не для русского, ситуация: можно писать либо «за», либо «против», хотя на самом деле все, что публиковалось, не было и «за», как не было и «против», но в России всегда привыкли читать между строк, потому в каждом произведении братьев находили нечто «против», то есть против власти, а в произведениях Немцова и Казанцева – «за».
Я хорошо помню ту статью Немцова, в которой он подверг критике «Далекую радугу». В повести страшная катастрофа надвигается на планету физиков, где кроме физиков находятся их семьи, а также множество туристов, охотников и прочего люда. От первой страницы и до последней герои спорят, что спасать от катастрофы: уникальные научные данные или произведения искусства, так как звездолет только один, все не увезет. И вот в конце концов после многодневных споров находят решение: оставить и то и другое, а спасать… кого бы вы подумали? Да, это просто невероятно – женщин и детей! А если мест мало, то одних детей.
Вся критика Немцова сводилась к одному-единственному моменту: даже в наше несовершенное время такой вопрос просто не возникает – с тонущего корабля в первую очередь спасают детей и женщин. А мужчины остаются, увы, вместе с сундуками пиастров и произведениями искусства.
Такая статья сейчас воспринималась бы просто как критика на неудавшееся литературное произведение. Чем она и была, кстати, но в то время читающая публика все написанное понимала только как либо указания партии, либо как противодействие этим указаниям. Ничего третьего в упор не видела и не хотела видеть, неинтересно, нет остроты, борьбы нет, крови и опасности не чувствуется! Ну как если бы сейчас написать, что нет на свете ни лох-несского чудовища, ни бермудского треугольника, ни ясновидения, ни телекинеза, ни чтения мыслей, ни хилеров… Вот сволочь, а, такое написать? Потому раз уж братья ходили в героях-диссидентах, хотя никаким преследованиям не подвергались, все их вещи выходили в срок, как намыленные, чего не скажешь о работах других авторов, так вот любая критика братьев принималась читающим интеллигентным быдлом только как зажим «диссидентствующих», как давление партии, как унтерпришибеевщина и даже как антисемитизм, хотя, повторяю, ни зажимом, ни антисемитизмом и не пахло, обыкновенная критика старого опытного автора на произведение более молодого, вот и все. Но так же, как сейчас любой схваченный на горячем карманный вор заявляет с пафосом, что его преследуют за политические убеждения, что в его компрометации заинтересованы «определенные силы», так тогда любая самая робкая критика в адрес Стругацких воспринималась как жесточайшие преследования со стороны Власти и чуть ли не как запреты на публикации. Как же, покажите мне хоть одну вещь, которую Стругацким запретили публиковать! А я свои покажу. Словом, Немцова затюкали, затравили, от него шарахались, вскоре старый заслуженный автор стал вообще изгоем.
На самом же деле все те авторы, что одни «за», а другие «против», – пальцы одной руки. И не случайно и те и другие разом умолкли, едва коммунистический режим рухнул. И лишь двое сильных, которых зажимали с двух сторон, и режим и «оппозиция», требовавшие примкнуть к стаду, ведомому братьями, принести им вассальную присягу, поцеловать руку с перстнем и писать те глупости, которыми они наводнили прилавки, – только эти двое при падении партийного режима вздохнули с облегчением и начали писать и публиковаться свободно, раскованно, со все возрастающим темпом. Ну, понятно, это я так иносказательно о себе, замечательном, и о молодом Головачеве.
Я написал тогда на его повесть «Непредвиденные встречи» хвалебную рецензию, порекомендовал издать как можно более массовым тиражом, а самому автору настоятельно рекомендовал держаться избранного пути. К сожалению, при коммунистическом режиме это проделать было трудно, но власть рухнула, и теперь видно, кто чего стоит! Кстати, тогда «Непредвиденные встречи» вышла довольно быстро. С той повести и начался путь молодого, тогда еще с пышной шевелюрой, талантливого автора, а главное – так непохожего на остальное стадо, что паслось во всех журналах, сборниках, альманахах, издавало одинаковые книги на тему: как плохо быть бессмертным и как прекрасно умирать в слабом человеческом теле!
Где они, так прекрасно приспособившиеся к тому литературному времени?
Там, где будут нынешние приспособившиеся…
Роман о рабочем классе тут же дал квартиру, членство в Союзе Писателей и в рядах партии, синекуру в аппарате СП: ответственный секретарь, не хвост собачий! – две литературные премии… Меня почтительно усадили за стол с красной скатертью в самом центре, откуда я свысока посмотрел на «производственников»: ну, что, убедились, что фантастику писать сложнее? Придурки, надулись как индюки, посинели от злости. Щас, начну писать эти производственные романы и дальше, хватая дачи, машины, награды, оттеснив их на окраину…
