Дом Ротшильдов. Пророки денег. 1798–1848 - Фергюсон Ниал (онлайн книга без .txt) 📗
Когда Натан в ответном письме предположил, что именно Амшель у них «главный богач», состояние братьев было близким к панике.
Трудность заключалась в том, что Амшелю в скором времени предстояло произвести выплаты в Берлине и других местах, а у него практически не было на руках наличных денег, в то время как средства Карла были почти полностью вложены в казначейские векселя Великобритании в Амстердаме. И в Париже положение было тревожно суровым. «Эта вечная задолженность – не очень приятное дело», – жаловался Джеймс. «Мы должны выплатить много, очень много, – вторил ему Соломон. – Милый Натан, ты пишешь, что у тебя там один или два миллиона. Так и должно быть, потому что наш брат Амшель разорен. Мы разорены. Карл разорен. Так что хотя бы у одного из нас должны быть деньги». На самом деле континентальные Ротшильды в то время избегали «банкротства», делая краткосрочные займы и пуская в оборот безденежные, «дружеские» векселя. Неудивительно, что в своих затруднениях они обвиняли Натана. Повторяя более ранние нападки отца, Соломон с горечью обвинял брата в бесхозяйственности: «Мы полагаемся на чудеса и удачу, и я еще раз повторяю, что ты не ведешь записи достаточно четко. Во имя Господа, такие важные операции необходимо проводить со всей точностью. К сожалению, в том, как ты ими занимаешься, нет никакого порядка». Слишком много учета производилось не на бумаге, а «в голове». Приходится ли удивляться, что австрийское правительство боялось, что Ротшильды могут «обанкротиться»?
Натан старался успокоить братьев, уверяя, что им нечего бояться. Но Амшель продолжал тосковать по осязаемому доказательству семейного богатства. «Ты утверждаешь, что мне не нужно спрашивать, где на самом деле находятся деньги, – писал он Натану. – В этом отношении я похож на маленького Ансельма [сына Соломона, которому тогда было 13 лет], который всегда интересуется, где деньги. «Говорят, что у моего отца пять миллионов, – говорит он. Он хотел бы увидеть их все в одной куче». Так миллионеры они, интересовался он, или банкроты? От неуверенности у него начались проблемы со здоровьем: «Должен признаться, что с Суккота [октябрь 1815] я плохо себя чувствую и больше не могу этого выносить. Если хочешь, чтобы твой брат пребывал в добром здравии, ты должен постараться и уменьшить его тревогу из-за денег. Я пожертвовал своим здоровьем. Я должен все воспринимать легче… я потерял свое чутье к спекуляции». Он жаловался, что они «живут, как пьяницы»: «Мы не знаем, должны мы деньги английскому правительству или нет».
В довершение всего тот период хаоса совпал с нападками на Херриса в палате общин; его обвиняли в «бесхозяйственности». Поэтому Херрис требовал от Натана подробных отчетов о состоянии их дел. Разумеется, самые яростные нападки исходили от его главного критика в парламенте, Александра Бэринга. Конечно, требования Херриса не были лишены оснований. При расчетах по крайней мере с одним государством (Российской империей) Ротшильды вытребовали дополнительные комиссионные и платили взятки, о которых Херрису не было известно. Вдобавок на ранних этапах выплат союзникам они много играли на разнице в обменных курсах. Итак, Херрис требовал показать бухгалтерские книги, которые и без того велись без особого порядка. Скорее всего, именно поэтому Натан несколько месяцев увиливал от ответа, хотя «очень требовательный» Херрис постоянно просил показать расчеты. Как выразился Соломон, даже если придется удерживать клерков в парижской конторе до полуночи, самое важное – не повредить репутации Ротшильдов в Лондоне, «так как Англия – наша главная житница». Натан так боялся скандала, что в письме Амшелю в начале 1816 г. он советовал брату не покупать новый дом во Франкфурте: «Я спросил Херриса, и он довольно сухо ответил, что я не должен увлекаться предметами роскоши, потому что сразу же появятся документы, свидетельствующие против меня, и здешние чиновники начнут расспросы… Послушай моего совета и совета Херриса… не покупай дом, подожди, пока я не улажу счета».
Херрис уже получал тревожные сообщения от Драммонда из Парижа о «фиктивной операции», которая, как убеждал его Джеймс, была необходима, чтобы избежать скачков обменного курса. «С одной стороны, по-моему, это вполне справедливо, – нервно замечал Драммонд, – но, с другой стороны, в вопросах учета, которые встанут перед аудиторами, ничего не следует так избегать, как фикции, к которой всегда относятся с подозрением… Не будет ли справедливым общим предписанием ко всем бухгалтерам запретить всякую фикцию?» Однако Драммонд не знал истинных размеров «фикции». В марте 1816 г., когда Джеймса навестил его коллега Данмор, последний признавался: «Сердце мое ужасно колотилось, так как я боялся, что он может отдать мне приказ послать его деньги в армию». На самом деле у Джеймса в наличии имелось не более 700 тысяч франков, гораздо меньше, чем та сумма, которую по закону мог потребовать Данмор.
В конце концов ни один из братьев не справился со счетами. Кое-как воссоздавать фантастические операции предыдущего года пришлось Бенджамину Давидсону. Ему же вменялось в обязанность по возможности скрыть тогдашние многочисленные нарушения.
Трудности, с которыми он столкнулся, были обескураживающими. Во-первых, ни один из братьев тогда еще не принял системы двойной бухгалтерии. Как выразился Амшель, берлинский банкир Мендельсон «знает, как обстоят дела с каждым [его общим счетом], в то время как мы в доме Ротшильдов вынуждены полагаться на то, что говорят счетоводы. Гассер говорит мне: «Мы получили неплохую прибыль на прусских операциях» – и я вынужден ему верить». Его слова весьма красноречивы: в конце концов, двойная бухгалтерия впервые описана венецианцем Лукой Пачоли в 1494 г., а к концу XVI в. получила широкое распространение в большинстве европейских стран. То, что Ротшильды не спешили внедрять эту систему, предполагает, что капитализм на франкфуртской Юденгассе был в техническом смысле довольно отсталым (хотя одновременно это предполагает, что гении бизнеса могут обходиться без бухгалтеров – какое-то время). Во-вторых, в записях имелись существенные пробелы, отражавшие привычную скрытность, которая развилась во Франкфурте и повсеместно в период французской оккупации. В-третьих, непонятно было, как скрыть огромные прибыли, полученные на колебаниях обменного курса без ведома Херриса. Наконец, что хуже всего, существовали «фиктивные» «дружеские векселя», выпущенные на сумму, превышавшую 2 млн ф. ст. Как сухо заметил Давидсон, «кому-то надо было заранее подумать о том… что однажды Херрису захочется взглянуть на эти счета».
К счастью, Давидсону удалось вывести цифры, которые доказывали, что главным бенефициаром при выплатах субсидий стало правительство, а не Ротшильды. В конце концов лорд Ливерпул и его коллеги приняли соломоново решение: «Даже сто банкирских домов не сумели бы провести операции такого объема за девять месяцев и принести прибыль правительству». В октябре 1816 г., когда должность комиссара была отменена, Херриса с почетом отправили в отставку, назначив ему пенсию, а запрос палаты общин, в котором требовали не назначать его ревизором, оплачиваемым из бюджетных средств, был отклонен. Тем не менее в январе 1818 г. Соломон еще высказывал опасения в связи со счетами: «Мы еще не оправдались перед правительством… Пока правительство приостановило вопрос рассмотрения счетов с Херрисом, мы еще не оправдались. Мы богаты или бедны? Насколько я понимаю, мелкий служащий более доволен тем малым, что у него есть, чем мы – тем количеством, которое есть у нас. Почему? Потому что у него на шее не висят запутанные расчеты с правительством…»
Итак, логично прийти к выводу, что огромные прибыли 1814 и 1815 гг. были получены куда более таинственными – и рискованными – способами, чем подразумевает традиционный миф о Ватерлоо.
Братские отношения
Представление о братских отношениях считалось в Европе XIX в. очень важным. Масоны, либералы, а позже социалисты идеализировали братские отношения, создавая удивительное множество ассоциаций и обществ, которые призваны были скреплять искусственные братские узы за пределами узкого семейного круга. Конечно, ничего нового в таком подходе не было. Тем же самым на протяжении веков занимались религиозные монашеские ордена. Но слова «Alle Menschen werden Brüder» («Все люди станут братьями») из «Оды к радости», написанной Шиллером и положенной на музыку Бетховеном, несли в себе тонко завуалированное революционное значение. Если вспомнить самый известный лозунг Великой французской революции, представление, что все люди становятся братьями, было столь же радикальным, сколь и мечта о том, что все люди будут свободными и равными.
