Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала - Глейзер Владимир (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗
— Валодия, я знаю это плохое слово, а ты не знаешь абхазцев — по местным обычаям нам или отрежут яйца, или заставят жениться!
— Ты уже женат, так что самое страшное из наказаний тебе не грозит, — успокоил я друга, — эту чепуху никто и никогда не читает, проверено жизнью! А выглядит солидно.
Однако администратором оказалась бывшая медсестра, и нам срочно пришлось исправлять «опечатку», заменив противодевственное «ф» на гражданскооборонное «х».
Утром нас ждал перед гостиницей небольшой эскорт черных «волг» под командованием родного брата Нугзара Заура, тоже сиятельного имеретинского князя и тоже цеховика. Брат Заур был в расцвете своей коммерческой славы, сорил деньгами, не зная, что жестокий меч Немезиды уже занесен над ним со стороны Географического общества при Академии наук СССР.
Дело в том, что изделие брата «Сок барбариса» пользовалось огромной популярностью у населения, несмотря на десятикратное отличие в цене от такой же бурды «Сока яблочного», что вызывало понятную злобу конкурентов. Уголовное дело, возникшее по этой причине, никак не подкреплялось биохимической экспертизой: не зря Заур тоже был выпускником Плехановской академии, но с красным дипломом.
Для подозреваемого в мошенничестве брата документом, решившим его судьбу, была справка упомянутого научного учреждения. Ею всезнающие паганели и обеспечили обвинительный вердикт: «Если со всех кустарников семейства барбарисовых в Северном полушарии (в Южном они не произрастают) собрать годовой урожай и выжать из него все соки, то получится величина, в сто раз меньшая объема продукции, представленной на экспертизу»!
— С самий Первим говорил, дэнги предлагал, смеется старая лиса — мало даешь, конфискацию назначу — все отдашь! Я его маму ебал, жалко женщину, — переживал позор православный князь, по недомыслию и жадности совершивший преступление в коварном басурманском Азербайджане.
И старшего князя посадили, и с полной конфискацией! Сдержал слово самий Первий! А младший князь горько плакал:
— Дэнги никогда не считал, витязь в шкуре! Но посевную площадь почему не считал, а? О семье, детях, голодном брате подумал, а? Где мне столько лимонной кислоты взять, чтобы глупого Зурико на свободу выкупить, а?
Но и это, и то случилось позже. А тогда на смоляных лимузинах мы резво продвигались к Тбилиси с ежедневными перерывами на грузинское гостеприимство, в результате которого я наконец-то узнал, почему, в отличие от трезвых после многочасовых возлияний хозяев, пьяным был только один я (культурист Лева в отчетное время не пил, а принимал анаболики и качал трицепсы).
— Слушай, Валодия, — сказал однажды мне Нугзар, — нельзя все время на тостующего смотреть, кроме него за столом и другие порядочные люди сидят, ждут очереди. Когда тамада говорит тост за родителей, за детей — все пьют! Когда тостующий берет слово — один пьет. Раньше один, а теперь — всегда вместе с тобой! Удивляются грузинские товарищи, как ты до сих пор не умер, а?
В Тбилиси, поспешно придя в себя в воспетых Александром Сергеевичем тифлисских банях, мы как раз успели на семейный праздник к самому старшему сиятельному брату, директору гастронома Джемалу, уважаемому человеку, — исполнился год со Дня смерти его любимой жены. За столом собрались одни мужчины, человек пятьдесят, многочисленные женщины в трауре только подносили вино и еду — и то, и другое человек на пятьсот.
За полночь о «юбилее» забыли и перешли к политике. Маленький, толстый и лысый патриот поднял бокал за самого знаменитого грузина — товарища Иосифа Виссарионовича Джугашвили! Все встали — я нет. Я не хотел пить за гада и пользовался безнаказанностью, обеспеченной братской княжеской дружиной. Толстый провокатор ткнул в меня пальцем:
— Нэ будэшь пить? Пачему?
— Слушай, если твоего дедушку расстреляли, а бабушку посадили, ты бы пил?
— Coco не расстреливал, Лаврентий расстреливал! Будэшь пить?
— Сначала за шаха Аббаса выпей, потом я за Сталина, так на так!
Иранского шаха Аббаса, средневековой целью которого было полное истребление грузин, в солнечной республике знали все лица закавказской национальности. Тенгиз, так звали собутыльника, бросился на меня с ножом. Его перехватили, провели сепаратные мирные переговоры, чего-то наболтали обо мне. Да так, что на кухне тем самым кинжалом, который должен был проткнуть мое политизированное сердце, мы с Тенгизом поочередно порезали каждому большой палец левой руки, слили кровь в бокал с вином, разлили его пополам, выпили и стали кровными братьями.
Фамилия моего единственного кровного родственника — Китовани, тогда он был только что выпущенным из тюрьмы уголовником, а потом — силовым министром новогрузинского правительства. В эту пору Нугзар выслал мне справку на бланке Министерства обороны независимой Грузии, каллиграфически написанную твердой рукой бывшего тюремного художника: «Дана Глейзери Валодии в том, что как кровному брату, ему обеспэчивается бэзпрэпятственный проезд по всей стране. Министр Китовани».
Наступило долгожданное расставание в тбилисском аэропорту. Еле достав билеты на редкий рейс Тбилиси — Саратов, мы распивали на посошок домашнее кахетинское вино. Грузины всеми доступными средствами боролись за отделение от метрополии и объявили посадку на грузинском языке.
Нугзар в это время сквозь поток крупнокалиберных слез произносил прощальный тост, и ему не было никакого дела до шума мегафона. В результате мы с Левой опоздали на самолет. Трагедия состояла в том, что я обещал завтра встретить на вокзале в Саратове свою жену с детьми, возвращавшихся из столицы со школьных каникул. И конечно же не знавших о разгульном отсутствии папаши.
Единственно правильное решение было принято мгновенно: мы вылетаем в Москву, успеваем сесть на поезд, в котором едет семья, а там что-нибудь придумаем на месте. Так и сделали. Еле успели на отходящий экспресс, я в изнеможении свалился на полку, а Леву, как непьющего спортсмена, отправил посмотреть, в каком вагоне едет жена с детишками. Циркуль явился в недоумении: семью он не нашел.
Мы проснулись, когда состав уже прибыл в пункт назначения, вышли из вагона последними, и тут:
— Пиздец, вот и Арзрум, — трусливо хихикая, сказал автор надвигающегося скандала Лева, показывая трясущимся пальцем на мою жену, детей, на коробки и картонки, сиротливо ожидающих встречающего папочку!
Как все спортсмены, односторонне развитый культурист пробежал по составу только в одну сторону, сделав неправомочное обобщение на другую.
Радость встречи была взаимной. Я еще долго не рассказывал жене о тайном путешествии в Арзрум.
ЗНАМЕНИЕ
В приснопамятные времена застойного веселья я пребывал в столице в никому не нужной служебной командировке и в коридоре Министерства образования встретил голодного коллегу Соколова, очкастого и тощего аспиранта молодого и перспективного ученого Димы Трубецкова, близкого друга и однокашника моего гениального брата Юры. Сам брат Юра жил неподалеку — в полутора часах езды на электричке в рабочем поселке Лоза, на окраине славного городка Загорска, бывшего и будущего Сергиева Посада, и вместе с нашим отцом, потомственным агрономом, держал огород. Так что на обильный подножный корм в их гостеприимном доме всегда можно было рассчитывать. Стояла душная июльская жара, денег ни у меня, ни у коллеги Соколова уже не было, а жрать хотелось. Именно на этом веском основании мы «зайцами» и прибыли александровской быстрой электричкой на станцию Загорск.
Нас поразило, что на далеко не конечной остановке на платформу вывалил весь поезд. И оказалось — не случайно! Был не просто июль, а восемнадцатое июля — Сергиев день, важнейший после Рождества и Пасхи православный праздник у градообразующей Троице-Сергиевой лавры, местоблюдения святейшего патриарха всея Руси Алексия, лет ста от роду. Куда и пер христианский люд на торжественное стояние.
Коллега Соколов от природы был и прирабатывал самодеятельным художником и фотографом и всегда таскал с собой аппарат «Зенит» с целью увековечения неожиданных великих событий, коими испокон веков полнилась наша великая и необъятная на это дело родина. Посему переход голодающих Поволжья к месту едения был временно отложен для наблюдения за местом блюдения.
