Эхо фронтовых радиограмм (Воспоминания защитника Ленинграда) - Головко Василий Афанасьевич
Мост был построен довольно быстро, и в знак благодарности власти города устроили в здании театра «Эндла» прием для его строителей. Конечно, в театр были не все приглашены, а лишь избранные. Мне очень хотелось попасть туда, но все попытки получить пригласительный билет потерпели неудачу. Было известно, что будет концерт, танцы, приглашено много эстонских девушек. Я решил каким-то образом пробраться в театр. Этот случай по моему рассказу описал в газете, уже в 90-е годы, корреспондент «Красной Звезды».
«В голове у меня сразу же выстроился новый сюжет: я стремительно направился к ратушной площади, что располагалась в центре городка. Улицы Пярну, хотя их и начали интенсивно расчищать, все еще были завалены битым кирпичом от разрушенных зданий. Кое-где в домах сквозь неплотно зашторенные окна пробивался слабый мерцающий свет, помогавший ориентироваться в залитом смолянистой темнотой городе.
У подъезда театра „Эндла“ стояло несколько виллисов, генеральская „эмка“. Водители, сбившись в кучку у одной из машин, курили, судачили. У входа в театр — два автоматчика. Долетевшие из здания звуки джаза, словно туманом, заволокли мое сознание, притупили выработанную войной осторожность, позвали требовательно и безоговорочно.
И я пошел. Перемахнул какой-то забор, лез через штабеля дров, сложенных во дворе театра, пробирался вдоль глухой стены, пока не увидел маленькие приземистые окна подвальных помещений здания. Чутье подсказывало, что эти слепые, похожие на амбразуры окна могут вывести меня туда — в светлые, наполненные музыкой залы. Я протиснулся в одну из ниш, отковырнул ножом засохшую замазку на стекле, вытащил пальцами старые, проржавевшие гвозди. В нескольких шагах прошел парный патруль, и я на несколько минут замер.
Когда шаги патруля затихли, вынул стекло, просунул в отверстие руку и, отбросив крючки, распахнул окно. Внизу был мелкий и липкий уголь. На ощупь отыскал дверь, к счастью она не была заперта, вышел в тускло освещенный коридор, привел себя в порядок. Дальше было просто — на звуки музыки. На первом этаже то и дело натыкался на удивленные взгляды каких-то гражданских людей, но мне было на всех наплевать. Знакомый старшина из штабных бесцеремонно остановил меня на лестнице.
— Ты как сюда попал, Головко?
— Приказано найти зампотеха роты связи. Не видел его?
— А где ты так перемазался? Посмотрись в зеркало.
— Та хрен с ним. Зампотех здесь или нет?
— Нет его здесь. Это точно. Пошли в туалет, там есть зеркало.
Я не узнал себя в ледяной глубине зеркала. Глаза запали, щеки провалились, через весь лоб угольная полоса. Такие же угольные пятна на обмундировании. Намочил под краном кусок бинта, который всегда носил с собой, вытер лицо, одежду, сапоги. Теперь можно было и танцевать.
Танцы были моей непреходящей страстью. Я это понял, когда в 1937 году поступил в Ленинградский строительный техникум. Учиться было нелегко — и школьные знания, полученные в белорусской глубинке, не соответствовали требованиям, и стипендия была символическая, и приживался к городским условиям не просто, но зато в техникуме каждую субботу и воскресенье устраивались в общежитии танцевальные вечера, и удовольствие, получаемое от них, многократно перекрывало все тяготы студенческой жизни. Уже с понедельника начинал считать дни и часы до очередной субботы. Когда меня призвали в армию и, будучи уже в Понтонной, я притащил туда старенький патефон, пластинку с фокстротом „Рио-рита“. Зажигательный танец! От голода шатались, а танцевали, да еще с каким азартом! Устраивали танцевальные посиделки и в укрепрайоне. В блиндаже, на полусогнутых ногах. Рядом рвутся снаряды, пулеметчики обмениваются „любезностями“, а в землянке с двумя накатами верещит патефон, солдаты танцуют „Рио-риту“.
Когда отбили у немцев Красный Бор, при обустройстве в нем связисты не забыли, что одну из землянок надо приспособить под „танцевальный зал“. Конечно же, „мотором“ в эти часы отдохновения был я и мои ближайшие друзья Женька Курнаков, Леша Чапко, Юра Смирнов. Гвоздем программы всегда было выступление дуэта Курнаков-Головко. Песни вылавливали по радио, записывали слова, запоминали мелодию, разучивали в свободные от боевой работы часы. На бис мы всегда исполняли песенку о незнакомке, которая однажды вышла на перрон из вагона под номером пять и навсегда разбила сердце юноши, который искал на этой станции свою любовь.
Однажды, будучи не в духе, командир роты снял меня с поста у Знамени за плохо заправленный противогаз и посадил под арест. А вечером офицер пришел на танцы с молодой врачихой из медсанбата. Танцы же не заладились с самого начала, и ротный понял почему.
— А где сержант Головко? — спросил он.
— Так вы же его под арест посадили, — напомнил Курнаков.
— Отставить арест, Головко должен быть на танцах!»
…Я был уверен, что ротный и сейчас обрадованно улыбнется, когда увидит меня в танцевальном зале театра «Эндла». «Покажи им, Головко, как танцевать надо — скажет наверняка, — пусть знают наших!» Если, конечно, он тоже приглашен в театр на этот торжественный вечер.
Увы, ни ротного, ни зампотеха в танцевальном зале не было. Да и танцы мне не поправились: чопорные гости, пресные лица, музыканты — как восковые фигуры. На танго пригласил белокурую стройную эстоночку. Она опустила глаза и решительно отказалась. Подошел ко второй — все повторилось. Сделал третью попытку, и снова отказ. Настроение совсем испортилось.
В свою землянку вернулся незадолго до полуночи. Все спали. Женька Курнаков хлебал из алюминиевой кружки горячий кипяток, готовился заступить на пост возле складов техимущества.
— Что-то башка трещит, сопли текут, — пожаловался он.
— Я подменю тебя, — сразу созрело у меня решение, — скажу взводному, что ты заболел.
К полуночи небо совсем очистилось, звезд стало много, и казалось, что они шевелятся. Изредка, на той стороне залива, где предполагалась передовая, вспыхивало и медленно оседало зеленовато-белое свечение — беззвучно, с испуганным трепетаньем. Откуда-то издалека в небо взлетали прерывистыми стежками желтые трассеры, я привычно провожал их полет глазами…
В Пярну я начал вести дневник. Жаль, конечно, что не сделал этого гораздо раньше, теперь бы пригодился для записи воспоминаний. Вот, что записано в первых строчках дневника: «Скука и тоска! Сколько же можно стоять на одном месте?! Неужели в этом Пярну буду до конца войны?» К сожалению (а теперь, возможно, и к счастью), мои опасения оправдались.
Итак, Пярну. Возможно, здесь была моя первая любовь. Не помню, как состоялось мое знакомство с Валей Правдиной, связисткой из нашей же роты связи, но вскоре у нас установились близкие отношения. Нельзя сказать, что она была красивой девушкой. Среднего роста, пикантная полнота, не портящая фигуры, круглое лицо, коротко стриженные темные волосы…
Как-то утром в землянку позвонил ротный. Не открывая глаз, нащупал эбонитовую трубку, просунул одним концом под клапан ушанки и, нажав микрофонный включатель, сонно представился:
— Сержант Головко слушает.
— Вот что, сержант Головко, — в трубке звучал усталый голос ротного, — разбуди Курнакова, пусть у радиостанции посидит, а ты дуй ко мне. Будет тебе одно приятное задание.
Располагался капитан Горбачев на первом этаже укрытого старыми тополями двухэтажного особняка, что приткнулся на заброшенной окраине Пярну. У полуразрушенного крыльца валялось несколько помятых цилиндрических коробок от немецких противогазов, сплющенная гильза от сорокапятки.
Капитан Горбачев сидел на стуле босой, расставив ноги, туго охваченные брюками, и пошевеливал розовыми пальцами- коротышками. Видать, только разулся. Ворот гимнастерки был расстегнут.
— Ты знаешь, Головко, — сказал он досадливо — радистов я берегу. Но линейщикам надо помочь. Тем более что связистка новенькая. Сейчас она у зампотеха инструктаж проходит. Проводишь ее на выносной пункт связи, вот сюда. — Он ткнул ногтем указательного пальца в измятый лист карты. — Все просто: по дороге вдоль моря. Тут попутного транспорта до дури. Верст пятьдесят. Там по кабелю определишься.
