Влюбленный Байрон - О'Брайен Эдна (библиотека книг txt) 📗
Шпионы Ватикана, похоже, лучше самого Байрона были осведомлены о его передвижении и настроении. Торелли, опытный соглядатай, приставленный к нему в Пизе, писал своим коллегам в Геную, оповещая их о приезде Байрона: «Милорд наконец решил переехать в Геную. Говорят, он уже тяготится своей новой возлюбленной Гвиччиоли. Он выразил намерение не задерживаться в Генуе надолго, а отправиться в Афины, чтобы насладиться обожанием греков».
В Лукке, как и договаривались, он встретился с семейством Гамба — графом Руджеро, графом Пьетро и Терезой, которые приехали туда раньше него. Затем он плыл до Леричи, где встретился с Ли Хантом и его «противным» семейством, которые вместе с Трелони прибыли туда на Байроновом «Боливаре». Беззаботно настроенный Байрон предложил Трелони посоревноваться в плаванье, в результате чего оказался прикованным к постели «в самой худшей комнате самой худшей гостиницы», где провел четыре дня со слабительным и компрессами.
Каза Солюццо была поделена на две части: одну занимал Байрон, другую — семейство Гамба. Байрон снял еще один дом, виллу Негротти, для семейства Ханта, там же разместилась и Мэри Шелли. Взаимоотношения в этой компании оставляли желать лучшего, что не удивительно, если принять во внимание Ханта с его вечной ипохондрией, его жену, не покидавшую своих комнат, и семерых неуправляемых детей, носившихся туда-сюда по мраморным ступеням. Хант все еще считал себя вправе не отдавать Мэри сердце Шелли. Более того, он обвинял ее в том, что она недостаточно любила своего покойного супруга, и побуждал ее покаяться. Трелони, хвастун и злопыхатель, распространял всякие сплетни и облыжно утверждал, что Байрон обращался с друзьями самым постыдным образом.
Двадцатитрехлетнюю Терезу раздражала необходимость ютиться в нетопленой вилле с мраморными полами и высокими потолками: за окнами дождь и шторм, отец и брат подавлены разлукой с любимой Романьей, а встречи с Байроном — только по его приглашению прогуляться в лимонной роще. Его письма более не изобиловали нежными излияниями. Теперь это были краткие сообщения о насморке, о распухшем глазе или о несоответствии подсчитанной им общей суммы хозяйственных расходов с той, что указал Лега Замбелли, его счетовод, которому он перестал доверять.
Байрон пребывал в глубочайшем унынии, считал себя «самым непопулярным поэтом», однако, по его признанию Дугласу Киннерду, он все более влюблялся в презренный металл, потому что должен же человек хоть что-то любить. А презренный металл был Байрону просто необходим, так как он содержал три семьи. Это делало его несчастным и, как он сказал Киннерду, порождало внезапные приступы, во время которых он занимался подсчетами трат и планировал сокращение расходов. Хант жаловался, что обещанное ему Байроном денежное пособие оказалось ничтожным. Трелони нужны были деньги для ремонта «Боливара», а Мэри Шелли, убитая горем после смерти мужа, ополчилась на Байрона и несправедливо упрекала его в «непревзойденной скупости».
Трелони описывает Байрона как «брюзгливого, хворого, безразличного ко всему человека», и действительно он все более замыкался в себе. Он ел один, и очень немного, ночами работал над «Дон Жуаном», десять песен которого уже завершил, разогревал мозги джином с водой. Он стал неприветлив, даже груб со своими английскими друзьями, пытался вернуть одолженные им деньги, включая ту тысячу фунтов, которую ссудил когда-то Уэддербёрну Уэбстеру, чья томная жена Фрэнсис уже давно покинула его; по слухам, именно ее очарование было причиной опоздания Веллингтона на поле Ватерлоо. С Джоном Мерреем он ссорился все чаще и чаще, по временам угрожая уйти к другому издателю. Меррей, естественно, опечаленный, указывал, что Байрон не сможет найти более преданного друга, причем неосмотрительно добавил, что их «слава и имена неразделимы». Его идея, что Байрон мог бы написать «Книгу нравов» его приемной родины, была встречена с негодованием.
Веселость вернулась в образе леди Блессингтон, «ирландской Аспазии», которая умудрилась встретиться с ним, когда приехала в Геную в составе ménage a trios [80] — мужа, графа Блессингтона, склонного к пьянству, и молодого француза, графа Д’Орсэ, которого и муж, и жена любовно называли «наш Альфред». Леди Блессингтон поносили как карьеристку, которая лгала о своем происхождении, и писательницу, обладающую лишь «мастерством дешевого журналиста». Она увидела, что Байрон дерзок, легко приходит в дурное расположение духа и еще — что он очень одинок. Леди Блессингтон стала первой женщиной, которая написала о нем, причем показала его в негероическом виде, в обвисшей одежде, с седеющими волосами, — бывший денди с устаревшим сленгом времен Регентства. Она утверждала в своей книге «Разговоры с лордом Байроном», опубликованной в 1833 году, что ее намерением было «скорее смягчать, чем преувеличивать его ошибки». Именно ей удалось получить от Байрона самые откровенные и проницательные высказывания о женщинах. Они вместе отправлялись верхом в Ломеллини-Гарденс, и она могла заметить, что Байрон вовсе не такой опытный наездник, каким себя изображал. По вечерам она обедала с ним и вскоре так безыскусно добилась его доверия, что вызвала гнев Терезы, которая отказалась быть представленной «Блессингтонскому кружку». Эта «заграничная связь» длилась уж четыре года, причем, как сказал сам Байрон, он был «полностью управляем, на коротком поводке».
Даже в зените страсти ему это не всегда нравилось. С одной стороны, он утверждал в письме Хобхаузу, что расставание с Терезой по его или ее инициативе привело бы его в обморочное состояние, но в то же самое время он страдал от своего положения cicisbeo, говорил, что «мужчина не должен растрачивать свою жизнь на груди женщины».
Приезд леди Блессингтон стал для Байрона своего рода возрождением, он оттаивал, слушая последние лондонские сплетни — ее салон соперничал с салоном леди Холланд, рассказы про любовные связи и козни, ностальгия по славным делам его юности росла по мере того, как он вспоминал тот ли иной прием — как, например, мадам де Сталь, все время что-то вещавшая, на обеде у леди Дейвис попросила лакея поправить выбившуюся баску ее корсета, чем привела в негодование остальных дам.
Леди Блессингтон была дочерью прожигателя жизни из графства Типперери, который продал ее капитану Фармеру в оплату карточных долгов. Вскоре она сбежала от него, сменила имя с Маргариты на Маргерит, просочилась в лондонское светское общество, заслужив прозвище «великолепная», и пленила лорда Блессингтона, от которого, похоже, не очень-то требовала исполнения супружеского долга. Отличаясь снобизмом, она захотела сравнить собственную постель с постелью Байрона, на которую его генуэзский банкир, некий мистер Барри, позволил ей мельком взглянуть. Она рассказывает, что ее посеребренная постель, покоящаяся на спинах больших лебедей со скульптурными перьями, была целомудренно прекрасна, тогда как кровать Байрона, украшенная фамильным девизом и балдахином из какой-то мешанины аляповатых драпировок, была кричаще вульгарна.
Однако Байрон ее приворожил, как и всех женщин, когда желал того. Она описывает его голос, высокий и томный, его мелодичный смех, остроумие, его бестактность, приверженность к сплетням и легкому подшучиванию, от которого он никогда не мог удержаться. Так, он утверждал, что стихи Томаса Мура были такими слащавыми, потому что его отец, дублинский зеленщик, перекормил его засахаренными сливами, а Хобхауз, к этому времени уже член парламента, стал скучноват, потому что слушает парламентскую болтовню. Но не лишенная проницательности леди Блессингтон разглядела в нем человека, в котором неразрывно переплетены энтузиазм, сарказм и меланхолия. Она заметила, что Байрон страдает от неуправляемых приступов ярости, верит, что постоянно становится жертвой гонений и что против него существует какой-то преступный заговор, — а на следующий день он спрашивал ее с ребячливым искренним раскаянием, не кажется ли ей, что он сошел с ума.
