Через Урянхай и Монголию (Воспоминания из 1920-1921 гг.) - Гижицкий Камил (лучшие книги онлайн .TXT) 📗
Дороги среди высоченных сосен и кедров должны мы были вырубать топорами и убирать громадные стволы, сваленные сильными ветрами и бурями. В ущельях нужно было прокладывать над пропастями мосты, более мелкие бреши и расщелины засыпать валежником и щебнем, скалы — разрывать динамитом. В некоторых местах пушки перетягивали на канатах или переносили. Ломались возки и рвалась упряжь, люди заливались потом, однако никто не роптал и не колебался. Сломанные части заменяли новыми, а солдаты с улыбкой делали колоссальные усилия при виде вождя, воля которого была для них превыше всего. Сам Унгерн находился повсюду, неоднократно принимая активное участие в перемещении возов и орудий. Наиболее трудными были переправы через вязкие болота, в которых кони напрасно дёргали неподвижные возы.
Наконец, после четырёхдневных усилий добрались мы до широкой долины, покрытой сочной травой. Коней и верблюдов пустили на пастбище, солдатам же был дан приказ вернуться назад и, по мере возможности, привести в негодность пройденный недавно тракт, чтобы сделать погоню невозможной. Двое следующих суток посвятили мы отдыху, а также ремонту упряжи и мундиров, чтобы снова со свежими силами двигаться дальше. К сожалению, на следующий день наткнулись мы на непреодолимое препятствие в виде трёхвёрстовых болот. По приказу генерала отправился я исследовать топь. Эта разведка едва не закончилась катастрофой. Мой верховой конь утонул в болоте, мне же только с трудом удалось спастись. Долго советовались мы по поводу способов переправы, пока, наконец, не пришла мне в голову идея строительства моста из фашин, то есть прутьев ивы и валежника, связанных в охапки. Три тысячи человек рубили саблями прибрежные кусты, а несколько сотен казаков тянули из леса толстые стволы деревьев. С большой осторожностью пустили мы первую сотню через временный мост, который оказался настолько стойким, что через него прошла вся дивизия. Арьергард забрал с собой фашины, которые сожгли на берегу. Большевикам не удалось перебраться через болота так счастливо, как нам: часть их пехоты и несколько пулемётов исчезли в предательской глубине топи.
Окрестность, в которую мы теперь въехали, была уже менее гористой и очень плодородной. Мы миновали бурятские улусы, и даже встретили хутор, заселённый забайкальскими казаками. Дойдя до реки Джиды, задержались мы на два дня. Появилась у меня тогда возможность провести чудную звёздную ночь на берегу реки, среди аромата трав и елей, вслушиваясь в шум лагеря, разговаривающего на всех языках Востока. Дежурные офицеры разместили отряды на берегу быстрой и глубокой Джиды, сотни заросших казачьих лиц перемещались в блеске разожжённых костров, а китайские халаты фантастически развевались в светлом блеске луны. Вечерняя суета господствовала у костров, забивали скот, кипятили воду для чая, на офицерской стоянке готовили ужин. По запаху печёного мяса можно было различить место лагерных стоянок: татары пекли жеребёнка, монголы жарили бараний жир, китайцы приправляли кореньями свой варево, россияне варили бульон, буряты снова пекли мясо на золе костра, облизывая окровавленные ладони. Неожиданно вызванный к генералу поручиком В., я не успел поужинать. Когда возвращался, дивизия совершала вечернюю молитву. Россияне возносили молитвы за будущего царя и «владыку России», китайцы пискливо повторяли непонятные выражения с припевом слова «Хо», мусульмане мрачно заводили «Аллах-Акбар, Аллах-Акбар», японцы и монголы мелодично взывали к Будде, глядя на светящуюся луну. Постепенно стихли молитвы, громкий гомон переходил в шелест. Наконец, погасли костры, и воцарилась тишина, изредка прерываемая сигналами патрулирующих отрядов. Перед моими глазами возникла картина недавно минувшей большой войны. Там цивилизованные люди, лёжа в окопах, проклинали судьбу и глумились над Богом, заливая боязнь смерти водкой, здесь же полудикие обитатели Востока после тягот и лишений битвы воздавали почести своим богам и, доверяясь их опеке, спокойно ожидали неведомого завтра.
В то самое время, когда весь лагерь погружался в глубокий сон, когда с ближайших пастбищ долетало заглушённое всхрапывание пасущихся коней, в единственной палатке не спали: у горящего костра сидел полураздетый барон и с напряжённым вниманием изучал карты, намечая план марша на следующий день.
Несмотря на озлобленные версии о кровавом бароне, более близкое общение с этим необычайным человеком вызывало глубокое уважение. Он импонировал силой воли, учтивостью и непоколебимо отвагой, которая поддерживала даже самых последних трусов.
Унгерн, сам очень зажиточный, не извлекал для себя пользы из богатства, жертвуя все деньги на борьбу с ненавистными большевиками. Собственные потребности он ставил на самое последнее место, думая, прежде всего, о солдатах и офицерах. Порой мы задавали себе вопрос, когда командующий спит. Барон имел такое железное здоровье, что ему было достаточно несколько часов сна в седле. Ежедневно, утром и вечером, он купался; независимо от поры года ходил в шёлковом белье, а всю верхнюю одежду составлял ему жёлтый ханский тэрлик. Питался он бараньим мясом в полусыром виде, не пил водки, в то же время страстно попыхивал трубкой.
В собственных страданиях не делал себе одолжения. Пулю, которой он был ранен под Троицкосавском и которая мешала ему везде, он вынул сам удачно с помощью маленького ножика; однако этот сильный человек был суеверным. Из гаданий окружающих его лам черпал он предсказания на будущее. Вероятно, сами ламы предоставляли ему информацию о большевиках, получаемую, в свою очередь, от бурят.
В отношении к подчинённым барон был суров и требователен, очень ценил людей смелых и готовых к опасности, к трусам относился презрительно.
Щедрость барона по отношению к людям доблестным и заслуженным не имела границ. Не требовал он никогда квитанций за совершённые закупки, но в случае самого малейшего злоупотребления — был беспощаден. За самую малейшую неточность собственноручно наказывал палкой. Бил офицеров и солдат, считая эту систему наказания самой короткой и самой лучшей. Не много особ пользовались благосклонностью барона; к таким исключениям принадлежал я, а также полковник К. Унгерн чрезвычайно ценил поляков, порой говорил, что с тысячью польских солдат прошёл бы он Россию от Иркутска до Петрограда, но с трусливой, подвластной ему бандой, не дойдёт он даже до Верхнеудинска и погибнет, благодаря беспомощности своих офицеров. Это предсказание исполнилось двумя месяцами позже.
Дивизия, подкреплённая отдыхом, двинулась дальше. Вблизи российской границы встречали мы много бурятских улусов. Наконец, однажды мы перешли границу. С вершины гор перед нашими глазами предстал прекрасный, давно ожидаемый вид. Широко расстилались тёмно-зелёные леса, перерезанные серебряной линией Джиды и оживлённые маленькими озерцами. Это была Россия, в которую возвращались казаки-изгнанники. На многих лицах было видно настоящее волнение, послышались воспоминания о кровавой большевистской несправедливости: этот показывал место, где были убиты его родители, тот вспоминал обесчещенную сестру. Крепко сжимались ладони около рукояти сабли, а глаза пылали ненавистью и болью.
На следующий день после выхода на равнину мы встретили казачий хутор, обитаемый несколькими седыми стариками, радость которых при виде «белых» не имела границ. Наши разведчики, переправившись через Джиду, окружили станицу Джидинское и начали искать партизан Щетинкина и Якимова, но напрасно. Около станицы Хулдацкая в наши руки попал автомобиль с надписью «Комиссары по поставке мяса для армии». Арестованные комиссары не хотели верить, что находятся в руках Унгерна. Удивлённые, они показывали военные сводки большевистского штаба в Иркутске, в которых штаб доносил о полном разгроме войск Унгерна на территории Монголии, где якобы был расстрелян и сам «кровавый чёрт».
Переправив всю дивизию через Джиду, мы двинулись вдоль её берега форсированным шагом. В одном месте мы нашли следы трофеев комиссара Якимова и несколько сотен верблюдов. По дороге к нам присоединились буряты, как друзья и проводники.
