Неоконченный поиск. Интеллектуальная автобиография - Поппер Карл Раймунд (читать книги онлайн бесплатно полные версии .TXT) 📗
Затем, в марте 1938 года, пришло сообщение об оккупации Австрии Гитлером. Возникла острая потребность в помощи австрийским беженцам. Я также почувствовал, что больше не могу хранить в себе все те знания о политических проблемах, которые я приобрел с 1919 года; я решил облачить «Нищету историцизма» в форму, пригодную для печати. В результате появились две более или менее дополнявшие друг друга вещи:
«Нищета историцизма» и «Открытое общество и его враги» (последнюю я сначала хотел назвать: «Лжепророки: Платон — Гегель-Маркс»).
24. Открытое общество и Нищета историцизма
Сначала я просто хотел доработать и представить в виде, пригодном для публикации, мою речь на семинаре Хайека (впервые прозвучавшую по-немецки в Брюсселе, в доме моего друга Альфреда Браунталя) [186], и продемонстрировать более детально, как историцизм вдохновлял марксизм и фашизм. Я ясно видел перед собой законченную книгу — книгу довольно длинную, но, несомненно, пригодную для публикации одним куском.
Моя главная проблема состояла в том, чтобы написать ее на приемлемом английском. До этого я уже написал на английском несколько вещей, но с лингвистической точки зрения они никуда не годились. Мой немецкий стиль в Logik der Foschung был довольно легок — для немецких читателей; однако я обнаружил, что английские стандарты письма очень отличаются от немецких и гораздо выше их. Например, ни один немецкий читатель не возражает против многосложных слов. В английском их нужно научиться избегать. Но когда ты стараешься избегать элементарных ошибок, такие высокие цели очень далеки от тебя, как бы ты их ни одобрял.
«Нищета историцизма», как мне кажется, является одним из моих самых тяжеловесных произведений. А после того, как я написал десять разделов, составлявших первую главу, весь мой план рассыпался: раздел 10, об эссенциализме, озадачил моих друзей настолько, что я должен был доработать его, и из этой доработки и нескольких сделанных мною замечаний о тоталитарных тенденциях в «Государстве» Платона — замечаний, которые также показались непонятными моим друзьям (в особенности Генри Дан Броадхеду и Маргарет Дальзиэль), — выросло, или взорвалось, без всякого плана и против всех планов, последствие, «Открытое общество». После того, как оно начало приобретать очертания, я вырезал его из «Нищеты» и сократил «Нищету» до более или менее первоначально намеченного содержания.
Был еще один, менее важный, фактор, способствовавший появлению «Открытого общества»: меня приводил в негодование обскурантизм допросов о «едином и многом» в древнегреческой философии, и я хотел вытащить на свет связанные с этими метафизическими идеями политические тенденции.
После того, как «Открытое общество» было отделено от «Нищеты», следующим шагом я завершил три первых главы «Нищеты». Четвертая глава, которая до тех пор существовала только в схематической форме (и без обсуждения того, что я позднее назвал «ситуационной логикой»), была закончена, я думаю, только после того, как был написан первый черновой вариант первого тома «Открытого общества», посвященного Платону.
То, что эти работы совершались в несколько путаном порядке, несомненно, отчасти объясняется внутренним ходом моей мысли, но и отчасти, как мне кажется, пактом Гитлера и Сталина и реальным началом войны, а также странностью хода войны. Как и любой другой, я опасался, что после падения Франции Гитлер вторгнется в Англию. Я почувствовал облегчение, когда он вместо этого вторгся в Россию, хотя и опасался, что Россия может не выстоять. Но, как сказал Черчилль в одной из своих книг о Первой мировой войне, войны не выигрываются, а проигрываются; и Вторая мировая война была проиграна танками Гитлера в России и японскими бомбардировщиками в Перл Харборе.
«Нищеты» и «Открытого общества» были моим вкладом в военные усилия. Я подумал, что свобода снова может стать центральной проблемой, в особенности при возрождении влияния идей марксизма и крупномасштабного планирования (или «дирижизма»); и поэтому эти книги были задуманы как защита свободы от тоталитарных и авторитарных идей и как предупреждение об опасности историцистских суеверий.
Обе они выросли из теории познания Logik der Forschung и из моего убеждения, что наши часто неосознанные воззрения на теорию познания и его центральные проблемы («Что мы можем знать?», «Насколько достоверно наше знание?») решительно определяют наш подход к себе и к политике [187].
В Logik der Forschung я пытался показать, что наше знание растет методом проб и устранения ошибок и что главное различие донаучного и научного роста состоит в том, что на научном уровне мы осознанно занимаемся поиском наших ошибок — осознанное применение критического метода становится главным инструментом роста. По-видимому, уже тогда я хорошо понимал, что критический метод — или критический подход — состоит, в общем случае, в поиске трудностей и противоречий и их пробных разрешений и что этот подход можно перенести далеко за пределы науки, которая характеризуется критическими проверками. Так как я писал: «В этой работе я поставил критический — или, если хотите, ‘диалектический’ — метод разрешения противоречий на второе место, поскольку моей задачей было попытаться развить практические методологические аспекты моих воззрений. В одной из до сих пор неопубликованных работ я попытался встать на критический путь…» [188] (Ссылка была на Die beiden Grundprobleme.)
В «Открытом обществе» я подчеркивал, что критический метод хотя и продолжает использовать везде, где только возможно, проверки, и предпочтительно практические проверки, могут быть превращены путем обобщения в то, что я назвал критическим или рациональным подходом [189]. Я утверждал, что одним из лучших значений «разума» или «разумности» является открытость критике — готовность подвергаться критике и стремление критиковать самого себя; и я пытался доказать, что этот критический подход разумности необходимо распространить так широко, как только возможно [190]. Я предложил, что требование распространять критический подход по возможности наиболее широко может быть названо «критическим рационализмом»; позднее это предложение было подхвачено Адриенн Кох [191] и Гансом Альбертом [192].
Неявным образом этот подход базируется на осознании того, что нам всегда приходится жить в несовершенном обществе. И это не только потому, что даже очень хорошие люди несовершенны; и совершенно очевидно не потому, что мы часто делаем ошибки в силу ограниченности наших знаний. Гораздо важнее любой из этих двух причин то, что всегда существует неразрешимое столкновение ценностей: существует множество этических проблем, которые неразрешимы потому, что возможны конфликты этических принципов.
Человеческое общество не может существовать без конфликтов — это было бы общество не друзей, а муравьев. Даже если бы такая цель была достижима, существуют важнейшие человеческие ценности, которые были бы уничтожены ее достижением, и которые поэтому не позволяют нам претворить ее в жизнь. С другой стороны, мы должны стремиться к умению гасить конфликты. Потому что здесь перед нами уже есть пример столкновения ценностей или принципов. Этот пример также показывает, что столкновение ценностей и принципов может приносить пользу и что на самом деле оно необходимо для существования открытого общества.
Одна из главных линий аргументации «Открытого общества» направлена против этического релятивизма. Тот факт, что этические ценности или принципы могут приходить в столкновение друг с другом, не делает их бесполезными. Этические ценности или принципы могут быть открыты или даже изобретены. Они могут быть релевантными в одной ситуации и не относящимися к делу в другой. Они могут быть доступны одним людям и недоступны другим. Но все это очень отличается от релятивизма, то есть от доктрины, провозглашающей, что защитить можно любой набор ценностей [193].
