Роковые годы - Никитин Борис Владимирович (книга бесплатный формат .TXT) 📗

Причин неудачи восстания было несколько.

Прежде всего, нельзя упускать из виду, что народ в массе еще не озлобился до братоубийственной войны. Его раскачивали, и июльские дни являлись лишь первым большим размахом. Отсюда всякого рода ошибки большевиков и случайности оказывались много сильнее, чем это было, например, впоследствии. Не забудем также, что военная наука неумолимо карает за дурную подготовку операции.

Восстание произошло экспромтом; оно не было подготовлено, что видно положительно из всех действий противника. Полки и большие отряды не знали своих ближайших задач даже на главном пункте. Им говорили с балкона дома Кшесинской: «Идите к Таврическому дворцу, возьмите власть» [79]. Они пошли и пока ждали обещанного дополнительного приказания, ряды их смешались между собой. Наоборот, 10–15 человек на грузовиках, броневики, маленькие команды на автомобилях сохраняли полную свободу действий, имели господство в городе, но также не получили конкретных задач, чтобы захватить опорные пункты, как вокзалы, телефонные станции, продовольственные магазины, арсеналы, все двери которых были открыты настежь [80]. Улицы заливались кровью, но руководства не было, а случайности приходили нам на выручку.

На решительном пункте толпа завязла. Можно допустить, что до поры до времени ее удерживали бутафорские винтовки, которые изредка показывались из дверей дворца. Вероятно, некоторое влияние, но не у дворца, а на руководителей в доме Кшесинской, оказал маневр отряда у Литейного моста, точнее – выстрел Цагурия; он показал, что мы еще не отказались от борьбы. Но в решительном месте большевики потерпели тактическую неудачу от своих собственных выстрелов, которые вызвали панику. Случайный дождь окончательно определил перерыв осады, привел к тактической неудаче дня на главной позиции. Но все эти факторы отнюдь не давали нам победы: мы сидели в яме, а большевики продолжали стрелять по улицам, владели городом, и достаточно было залпа десяти винтовок в Таврическом дворце, чтобы объявить новую власть.

Вот при этой обстановке свалился на большевиков тяжелый молот – обвинение в измене, от удара которого они побежали без оглядки, а мы выскочили на поверхность. Многие из нас уже понимали одинаково – или теперь, или никогда.

Глава 13

Последняя карта

Обличение Ленина спутало планы большевиков, привело их к состоянию полной растерянности. Напрасно Троцкий в своих воспоминаниях делает вид, что ничего особенного не случилось. Не думает же он серьезно кого-нибудь уверить, что была всего только пробная манифестация. Он даже нашел для нее новый, замечательный термин: «полувосстание». Генеральная репетиция уличных боев со стрельбой из пулеметов, с убитыми и ранеными! А приказания с балкона? Восстание было. Оно рухнуло. Троцкий лжет.

Полковник Д., посланный с офицерами на телефонные станции, представил мне подробную сводку переговоров, слышанных им по разным проводам в Петрограде и за город. В ней приводились и разговоры большевиков 4-го и 5 июля между Петроградом и Москвой. Большевики из Москвы говорили пять раз с одним домом на Садовой улице – со своими единомышленниками в Петрограде.

Петроград: Что происходит у вас?

Москва: Все благополучно и спокойно. А у вас?!

Петроград: Все погибло. Мы совершенно уничтожены.

Троцкий не мог не знать дома на Садовой и тех, кто вел эти разговоры. Один из наших офицеров специально вызвал Троцкого к аппарату в этом доме и получил от него грубый окрик.

Боевые отделы большевиков, а их было в Петрограде около 30, рушились как карточные домики. Они составили нашу первую заботу. Мы начали разбирать их немедленно, на рассвете 5 июля. Для этого приходилось посылать оказавшихся под рукой дружину Георгиевского союза, инвалидов и юнкеров. Разъезжая на грузовиках, они без выстрела захватывали помещения. При этом обыкновенно брались в плен несколько человек, отбиралось оружие, бомбы, бесконечное число ящиков всякой литературы. Все и всё свозилось к нам в Штаб, откуда по добытым сведениям посылались новые экспедиции. Настроение наших маленьких случайных команд было превосходное. Они не знали усталости.

– Пойдите прежде всего спать: вы уже третьи сутки ездите без передышки, я пошлю другого, – говорю я одному офицеру из союза Георгиевских кавалеров.

– Ну позвольте еще хоть один раз съездить, – упрашивает тот и спешит по новому адресу.

Еще на рассвете 5 июля Половцов говорит мне, что команда инвалидов идет брать редакцию газеты «Правда»:

– Пойди ты сам с ними, как бы большевики чего не натворили.

Караул сапер при редакции разбегается от одного нашего появления, а через полчаса текущая переписка в больших корзинах переезжает в Штаб округа.

Вернувшись из редакции «Правды», еду в контрразведку. Весь тротуар вдоль длинного фасада оказывается сплошь белым: его покрывали густым слоем листы бумаги, выдранные из наших досье. Все стекла и рамы нижнего этажа были разбиты вдребезги. Второй этаж снаружи уцелел. В нем только прострелены стекла моего кабинета. Здание вымерло. От караула, поставленного накануне Козьминым, я не без труда разыскал одного мирного солдатика. Он устроился на кухне, где наладил себе чай. Я так и не мог допытаться, было ли у него когда-нибудь оружие.

– А ну-ка, возьмите топор и пойдем наверх, – говорю я этому, вне сомнения, христолюбивому воину. Я не мог отказать себе в удовольствии забраться в третий этаж, взломать дверь и заглянуть в боевой отдел большевиков, так долго висевший над нашими головами, и своим приходом ознаменовать прекращение его существования. В помещении не оказалось ни души.

В боевой день 4 июля верные долгу старшие чины контрразведки собрались в Штабе, около Балабина. Там, занятые лихорадочной работой, они оставались еще трое суток. Что касается младших агентов и служащих, то ввиду войны на улицах и разгрома здания, памятуя, как в февральские дни расправлялись с чинами контрразведки, они, естественно, веером рассыпались в разные стороны, и прошло несколько дней, прежде чем некоторые из них начали показываться с большой осторожностью.

Ввиду этого деятельность контрразведки налаживалась в первые дни в самом Штабе, по большей части с новыми лицами.

Каропачинского посылаю в Павловск. Ему поручаю арестовать Суменсон, но отнюдь не перевозить, а временно сдать на гауптвахту в Павловске. По городу и в окрестностях еще постреливают, проскакивают отдельные шайки; я не могу рисковать, чтобы такой ценный груз отняли по дороге. В Павловске на гауптвахте она просидела два дня. Солдаты гвардейской конной артиллерии наскучили с ней возиться, считая, что охранять арестованных им не подобает, изрядно избили Суменсон и всю в кровоподтеках привезли 7 июля к нам в Штаб, где сдали лично Половцову.

Относительно Ленина я знал, что он бежал, что на официальной квартире на Широкой улице мне его не найти. Однако туда следовало поехать, чтобы не упрекать себя впоследствии, а также для производства самого тщательного обыска. Для этого я наметил талантливого товарища прокурора Е., а так как квартира Ленина была расположена в сильно распропагандированном рабочем квартале и там можно было ожидать вооруженного вмешательства рабочих, то мне не хотелось отпускать товарища прокурора Е. одного. Я вызвал пятнадцать преображенцев, посадил их на грузовик и сам поехал с товарищем прокурора Е. Оставив на улице две заставы, мы поднялись с тремя солдатами по лестнице. В квартире мы застали жену Ленина – Крупскую. Не было предела наглости этой женщины. Не бить же ее прикладами. Она встретила нас криками: «Жандармы! Совсем как при старом режиме!» – и не переставала отпускать на ту же тему свои замечания в продолжение всего обыска. Я только сказал, что все равно не слушаю ее криков. Товарищ прокурора Е. изводился, иногда резко ее осаживал. Как и можно было ожидать, на квартире Ленина мы не нашли ничего существенного, если не считать одной небольшой схемы, набросанной от руки, с изображением железной дороги, станции и нескольких улиц или дорог. Крупская заметно смутилась, когда мы спросили ее, что это за план. Я подумал, уж не станция ли это, через которую бежал Ленин, и, взяв схему, сказал товарищу прокурора Е. послать с ней агентов по финляндской дороге.