Роковые годы - Никитин Борис Владимирович (книга бесплатный формат .TXT) 📗

В тот же момент оба орудия остановились и стали сниматься с передков, но одно из них тут же было окружено восставшими солдатами 1-го Запасного полка; другое орудие – с убитым в спину коренным ездовым Пискуновым – успело проскочить Литейный проспект, сняться с передка и дать три выстрела. Им командовал пошедший с отрядом волонтером штабс-капитан Цагурия [71].

Для первого выстрела Цагурия, оставшись один, без солдат, заряжает сам – первым попавшимся снарядом – гранатой; он бьет на 200 шагов по кучке солдат, окруживших первое орудие. Граната метко разрывается, наносит тяжелый урон противнику, который разбегается. К Цагурии подбегают свои: подъесаул Гвардейского запасного батальона Филимонов и вахмистр.

Второй выстрел Цагурия посылает по пушкам Гочкиса, обстреливавшим его с северного берега Невы.

Наконец, третий снаряд разорвался перед домом Кшесинской. Там уже было объявлено новое правительство при участии Ленина и Рошаля. Разрыв перед окнами показал большевикам, что мы не только существуем, но и выступаем активно.

В этом эпизоде отряд теряет 6 убитыми и 25 ранеными. Цагурия отбивает другое орудие и постепенно собирает людей. На этом боевые действия отряда заканчиваются.

Как видно, бой произошел у Литейного моста. Расстояние от последнего до Таврического дворца настолько большое, что все дело разыгралось, конечно, вне сферы расположения полчищ, которые нас окружали, а потому прямого давления на них не оказало. Также нельзя допустить, что от Литейного моста можно продольно обстрелять Таврический дворец, так как этого не позволяет расположение улиц. Да казаки огня и не открывали, а орудийные выстрелы были даны по другому берегу Невы.

Действия эти я узнал немного позже, а в то время из-за общего шума не слышал даже орудийных выстрелов.

Часов в 5 дня мне позвонил Балабин:

«П. Н. Переверзев, который сидит здесь с нами, спрашивает, не имеешь ли ты препятствий к немедленному опубликованию части тех данных об измене большевиков, о которых ты сегодня докладывал Половцову? При этом разоблачения были бы подписаны не тобой, так как твое имя не вызовет доверия масс, а Г. Алексинским и старым шлиссельбуржцем Панкратовым. Теперь спрошу от себя, как ты думаешь, не создаст ли нам, наконец, это опубликование благоприятную обстановку для ареста большевиков?»

Я ответил:

– Совершенно согласен. Считаю опубликование своевременным и могущим быть решающим при настоящем положении. Только прошу тебя, позови сейчас же моих людей; они должны быть у вас в Штабе, и помоги им немедленно приступить к арестам.

Не могу не удостоверить, что Переверзев прекрасно отдавал себе отчет, что делает ставку на последнюю карту. Выбрав правильно психологический момент, он посоветовался с Половцовым, а потом, со свойственным ему тактом, не счел возможным предать гласности сведений, ему известных, не спросив согласия у меня как технического исполнителя.

Очень скоро после этого разговора произошло, независимо от нашей воли, именно то событие, которое тактически на нашем боевом участке повернуло успех всего дня на нашу сторону.

Нас окружала тесным поясом лавина в несколько десятков тысяч человек. Большевики действительно постарались нагнать возможно больше народа, но именно такое число участников обрекло их сегодня на неудачу. Кто были в массе эти люди? Солдаты? Коммунисты? Совсем нет! Просто мужики, которые не умели как следует зарядить винтовки. Им наобещали много чудес, их развратили, согнали в громадное стадо, среди которого потерялись сами пастухи. Сколько из них на всех приходилось идейных большевиков, готовых, рискуя жизнью, пойти на штык? Да сколько бы их ни было, они потеряли друг друга, сами потерялись в этой чудовищной толпе из бесчисленных голов. Большевики прежде всего завязли. По мере того как прибывали новые люди, они теряли управление. Уже к полудню было заметно, как рвались цепочки и исчезало оцепление. А во вторую половину дня технические средства управления были окончательно раздавлены массой, что было видно по всем ее бестолковым передвижениям [72].

Характерно, что сам Троцкий даже на главном пункте позиции вынужден был спасать своего старого знакомого Чернова. Все перепутались, стояли вплотную, так что не продвинуться.

Пришло ли от Ленина обещанное приказание либо более решительные, наскучив стоять, сами решили перейти к активным действиям, но только вдруг из толпы начали стрелять по дворцу. За первыми выстрелами последовали другие: так открылась беспорядочная стрельба, которая продолжалась не более получаса. Стреляли, может быть, и в воздух, но, несомненно, и по дворцу. Стреляли не из ближайших рядов, а из толпы, так как именно среди первых рядов нашего врага попадало несколько десятков раненых, сраженных в спину пулями своих.

Этого оказалось достаточным: с первыми же выстрелами грянула паника, да какая… Толпа закачалась, загудела, люди бросились кто куда. Те, кто был ближе к дворцу, устремились в него, но вовсе не со штыками против нас, а чтобы спрятаться за стенами от пуль, летающих по площади. Это мы сообразили довольно скоро, но все же не сразу.

Среди общей суматохи меня зовут к телефону. На том конце провода Якубович просит ориентировать в обстановке. Пока он ждал, то, очевидно, услышал по аппарату выстрелы, так как спросил меня: «Кто стреляет и что происходит?»

Только успеваю сказать, что еще сам не могу разобраться, как с треском выламывается окно и ко мне начинают быстро влезать один за другим солдаты с винтовками. Резким движением вешаю трубку, поворачиваюсь в полной уверенности, что пришли меня брать [73]. К удивлению, однако, вижу совсем не злодеев, как их принято представлять, когда они врываются убивать, а очень помятые физиономии. Движения нерешительные, переминаются с ноги на ногу. А за ними все ползут и ползут другие. Среди прочих прибывают несколько товарищей-кронштадтцев. И у них что-то вид перепуганный. Начинаю думать, уж не страшно ли стало на площади, да под пулями. Но думать некогда. Знаю, что спасение только в наступлении, а потому начинаю первый. Делаю вид, что принимаю их за своих:

– Вы что же так поздно пожаловали? Ведь мы вас ждем с утра. Кто же будет защищать Верховную Власть?

Слушают, не двигаясь, как будто рады, что их не ругают. Я уже успел овладеть собой вполне. Всех в большой комнате набралось человек 30. Иду вперед, отделяю двух, приказываю им остаться у окна и никого больше не впускать: «А то нас всех задавят». Остальным говорю:

– Идите за мной.

И веду их к главному подъезду.

В коридоре испуганные лица, меня засыпают вопросами: «Что это за люди?» Идем мимо раненых врагов, которых вносят и тут же кладут на пол. Ставлю людей в передней у главных дверей, как заставу; приказываю, чтобы никого не впускали.

Выстрелы затихают; видны только разбегающиеся в разные стороны солдаты. Боевые отряды коммунистов, те, кто открыл огонь из толпы, с ней ассимилировались. Они не могли устоять перед общим ужасом, который передается от бегущей массы людей. Надо иметь незаурядную силу воли, чтобы пойти против стихийного потока, которым двигает страх, сильный своей безотчетностью. Паника подхватила зачинщиков, толпа унесла их с собой.

Конечно, следовало ожидать, что кадры оправятся и скоро вернутся. Но тут нам на помощь пришло еще одно обстоятельство, при других условиях, может быть, незначительное, но при пониженном настроении убегающих весьма уважительное, чтобы не возобновлять осаду немедленно: не успели выстрелы затихнуть, как хлынул дождь, и даже хороший ливень. Задержавшиеся кучки людей поспешают укрыться от непрерывных водяных струй; окрестности пустеют [74].

Человек полтораста от Воинской секции и других собираются в боковом зале. У нас совсем не настроение победителей. Мы прекрасно понимаем, что только случайно получили передышку. Кругом все та же враждебная или в лучшем случае чужая толпа; а у нас, у нас ни одного солдата!