Ангелы мщения (Женщины-снайперы Великой Отечественной) - Виноградова Любовь (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации .txt) 📗
Перейдя границу Литвы, они шли и шли вперед, время от времени отражая контратаки немцев. Частенько обгоняли свой обоз с кухней и оставались голодными. Успеет ли кухня? Найдет ли их повар с готовой едой? Донесет ли еду целой во фляге на плечах и уцелеет ли сам? Клава Пантелеева в те месяцы частенько вспоминала питание в снайперской школе: еду трижды в день по расписанию, мало тебе — пожуй хлеб. И спасибо командирам в школе, что научили есть быстро, на фронте это умение очень пригодилось. А вот оставить про запас хотя бы кусочек хлеба они так и не приучились.
Повар, как-то в наступлении принесший им еду в железном термосе за плечами, не видел, хоть и подозревал неладное, что термос пробит и почти все вытекло. Девушки остались голодными, даже сухарей у них не было. Вскоре после этого — другая беда: пока тот же повар, немолодой дядька, под огнем полз до них, вся еда успела на июльской жаре прокиснуть. Командир, попробовав, сказал, что кисло, и приказал вылить. Кто-то из девушек, возможно, и прокисшую кашу бы съел, но рисковать в наступлении не станут: понос тут не нужен. Как и многих других солдат, спасал взвод Пантелеевой старшина-украинец Карасенко, который то поймает бегающего у деревни поросенка, то приведет корову — чтобы девушки, кто умеет, подоили; а то и нарежет конины с убитой лошади. Эту конину совсем было не разжевать, от нее ужасно болели десны — особенно если лошадка попалась старая [277].
Пробитая бочка полевой кухни, означавшая, что поесть горячей еды не придется, для Ани Мулатовой была связана с тяжелым воспоминанием. Привал в трудном пути, долгожданный отдых и обед могли обернуться совсем другим. Трагически закончился для взвода привал у озера в Литве.
Передохнув неделю у местечка Лейпуны, 123-й полк 29 июля снова двинулся вперед по извилистому маршруту вдоль литовско-польской границы — трудно было наступать в этом озерном краю. У озера Шлаванта снова были в боях. Немцы только и ждали, чтобы побольше советских солдат скопилось где-нибудь на перешейке между озерами, чтоб ударить по ним. Полк Славнова как-то остановился на привал у озера со странным именем Салопироги [278]. Сюда должны были привезти им на лошади обед — бочку с кашей. На привале у красивого озера девушки разбрелись кто куда. Кто-то, разувшись и закатав брюки, пошел бродить по воде — без гимнастерок, в белых мужских нижних рубахах. Аня и Тася только успели зайти «в кустики», как услышали шипение, которое им уже хорошо было знакомо: снаряд! [279]
«Ой, бежать!» — подумала Аня. Но куда бежать? Рядом они увидели вырытые кем-то до них ячейки, окопчики — маленькие, на одного человека. Думать было некогда, начался сильный обстрел. В окопчик прыгнула Тася, и Аня туда же — втиснулись вплотную. Сверху на Аню, почти ей на голову, прыгнул солдат-поваренок. Так втроем они переждали как-то этот обстрел. Наконец все стихло, можно было выйти и «подсчитать бабки». Лошадь, которая привезла кухню, лежала в упряжи раненая, из раны хлестала кровь. Из пробитой бочки лезла каша. Девушки были все на месте и не ранены, только не видно было комсорга Клавы Чистяковой. Стали искать, и кто-то увидел в озере надутую пузырем белую рубаху: Клава лежала в воде вниз лицом, осколок попал ей в сердце. Похоронили Клаву там же у озера.
А кашу все-таки поели, хотя в ней попадались осколки и она отдавала металлом. Скоро раздалась команда «Подъем!», и нужно было идти дальше.
Где-то в Литве полк Клавы Пантелеевой снова пополнили, на этот раз узбеками, которые были «те еще солдаты». Девушки из Клавиного взвода относились к узбекам сначала с жалостью: как же, ничего не понимают, мерзнут, боятся, военного дела не знают совершенно, много немолодых. Узбеки все время жаловались: «Не можем идти, жопу натерли, курсак (живот) болит». Поначалу девушки даже несли за них вещи и автоматы в придачу к собственным винтовкам (их собственные вещмешки ехали на повозке). Но переходы становились все длиннее, и всем узбеки надоели. Как-то командир роты Панченко предложил комсоргу Шпаку проучить узбеков. Проучили в духе того времени, и даже девушкам это не показалось чем-то жестоким. «Выстроил их у сарая, сказал, что будет расстреливать». Узбеки клялись, что больше так вести себя не будут. «Жопа не болит, курсак не болит», — дразнили их девушки [280].
Состоящее из узбеков пополнение считалось ударом по боеспособности части. Ветеран войны, столкнувшийся с таким пополнением тоже в Литве, вспоминал: «По приговору тройки расстреливали двух узбеков за бегство с поля боя. Зачитывают приговор, а эти двое уже стоят полностью отрешенные от всего мира, они уже не с нами. Это было тяжело видеть… Но если быть до конца честным, узбеки были плохие вояки» [281].
Как только перешли границу Литвы, обстановка изменилась. В разоренных белорусских деревнях оборванные крестьяне радовались советским солдатам как родным и угощали картошкой — если была хотя бы картошка. А в Литве добротные, с яблоневыми садами и аккуратными огородами хутора были по большей части пусты — люди попрятались в леса. Если и встречали солдаты местных, то большинство относилось к советским с плохо прикрытой враждебностью. В Литве, всего несколько лет назад «влившейся в дружную семью советских народов», немалая часть населения была больше рада немцам, чем русским.
На каком-то хуторе к солдатам полка Лиды Ларионовой подошел мальчишка лет двенадцати. Он донес на свою мать: когда здесь стояли немцы, мать жила с одним из них. Показал и сарай, где у немцев были сложены боеприпасы. Солдаты расстреляли мать, а мальчика забрали с собой, сделав сыном полка [282].
Девушкам из взвода Клавы Пантелеевой как-то предложили на хуторе, через который шла часть, молока: пожилые муж и жена вынесли к дороге целое ведро еще теплого, парного, и кружку железную, чтоб черпать. Девчонки испугались: вдруг отравленное? В Литве всякого можно ожидать, командиры постоянно предупреждали, чтоб ничего не ели и не пили. Но женщина подозвала Клаву, кивая ей головой, — наверное, понравилось Клавино юное милое лицо. Клава выпила кружку до дна и заключила: молоко не отравленное. Остальные девчонки попили тоже. Хозяева кивали им и что-то говорили на смеси литовского языка и польского, но что — понять было невозможно.
Вскоре отделение Пантелеевой потеряло еще одного снайпера — Зину Гаврилову, которую тяжело ранило в колено. Девушки понесли ее, соорудив носилки из Зининой шинели и разобранной винтовки Клавы Пантелеевой — и назад к Клаве винтовка не попала. Оставшись с Зининой винтовкой, Клава с ней и закончила войну и очень боялась, что кто-то узнает об этом: за утрату винтовки можно было попасть под трибунал. Ранило и Катю Пучкову. Маруся Гулякина к ним после ранения не вернулась, так что Пантелеева жизнь немного поправилась, и когда в 1929 году отца отправили на пенсию, то жить к Клавиной старшей сестре поехали снова с большим хозяйством — коровой, лошадью, курами и овцами, только свиней не взяли. На Урал ехали долго-предолго, все в одном вагоне, который отцу выделила железная дорога: животные в одной его стороне, люди — в другой. В середине — печка-буржуйка, трубу которой отец вывел в крышу. Когда вагон оказывался в тупике, дети бежали собирать щепки и мусор. Жгли костер и готовили обед.
Из полуподвальной комнаты в доме сестры в городе Сатка Челябинской области, где поселились отец, мать и восемь детей, Клаву в девять лет забрал к себе в семью брат — чтобы нянчила у него детей. Потом она оказалась у другой своей сестры — после школы помогала с детьми, вместе со всеми сажала огород. Вместе с семьей сестры, муж которой был военный, Клава оказалась в Казахстане, где и застала ее война.