Как будут без нас одиноки вершины - Кавуненко Владимир Дмитриевич (мир книг TXT) 📗
Под утро приехала Люся Коровкина. Приходит ко мне: «Где Олег? Я привезла медикаменты, всякие лекарства, нужно ему помочь». «Люся, — говорю, — Олега нет, он от нас ушел. Мы оставили его там, где всегда снег, где холодно». Объяснил ей, как мог. И без всяких истерик выпили мы с ней коньяку. Почему я всё время говорю, выпили, выпили. Это снимало боль, но как ни странно, хмеля никакого не было.
Нас хотели перевезти вертолетом, но погода не позволила. Тогда акии погрузили в грузовик. Просто так лежать трудно, как не положи, всё равно попадаешь на обожженное место. А тут по горной дороге...
Приехали в Карачаевск. Из больницы вышел врач, поднялся на колесо, посмотрел на нас и говорит, таких больных не берём. Повезли нас в Пятигорск. Начался проливной дождь, кое-как натянули брезент, везде подтекает. Я лежу в акии, как в корыте с водой. Думаю, теперь я умру от воспаления легких.
***
Лежим третьи сутки, проблемы с туалетом. А рядом лежит дед и кричит, что у него при клизме оставили трубку. Для нас специально вызвали пожилую няню, как самую опытную. Так вот эта няня действительно вытащила у деда мундштук от клизмы.
Наконец, нас отправили в Москву. Там встретили альпинисты, знакомые врачи. Мой друг Лев Успенский, он старше меня, первый мой приятель в Москве. Когда я приехал в 60-м в Москву, Лев был председателем секции альпинизма московского «Спартака». По профессии он врач, хирург и инструктор альпинизма. Успел пройти часть войны. Он и сейчас работает, делает операции в 1-м медицинском. Лев для меня и московского «Спартака» сделал очень много. И когда я увидел в Москве Льва, поверил в благополучный исход.
Положили нас в ожоговый центр, но почему-то в разные палаты. Я долго просил нас объединить, но потом узнал, что врачи боялись наших воспоминаний о произошедшем. И нас разъединили, чтоб не было психологических сложностей.
Ожоговый центр. Каких только там мы не увидели ожогов, но таких, как у нас, не было. Заведовала отделением Юлия Михайловна, прекрасная женщина и специалист высокого класса. Душа у неё открытая. Она переживала за больных, болела вместе с ними. Она настолько была нам нужна, что забыть её невозможно, даже спустя много лет. От болей я часто терял сознание.
Однажды слышу сквозь пелену возвращающегося сознания два голоса: мужской и женский. Мужской говорит: «Мне нужно поговорить с ним, я должен сделать материал». Узнаю голос Ария Иосифовича Полякова. Приоткрываю глаз — действительно он. А женский голос отвечает: «Господи! Да оставьте вы его в покое. Он уже не жилец». Я понимаю, речь идет обо мне и говорю: «Юлия Михайловна, это вы о ком?» Она смутилась, а Арику все равно, какой материал писать, хоть хвалебные оды, хоть некролог.
— Я ему сказал, пусть пишет, что хочет, но только моей фамилии не называет. Я больше всего боялся, что мать узнает. Кстати, она так полностью всего и не узнала.
Мы часто беседовали с Юлией Михайловной. Она объясняла, что сначала надо ждать пока произойдет отторжение мёртвой ткани, затем мне предстояло восемь операций по пересадке кожи. Со здоровых участков брали кожу и приживляли на сожжённые места. Утром Юлия Михайловна сказала, что к нам придёт лично Михаил Ильич Кузин, учитель и шеф Льва Успенского. В то время он был директором института Вишневского, почётным членом многих наших и зарубежных организаций.
****
Спрашивает: «Ну, альпинист, как дела? Что будешь делать?» Я отвечаю, через год буду делать восхождения. Он засмеялся и говорит Юлии Михайловне, чтоб готовила меня на завтра к операции.
На следующий день лежу в операционной уже с маской, Юлия Михайловна пытается снять повязки. Боль жуткая, кожу сдирают. И слышу голос Кузина: «Что вы его мучаете? Через минуту он отключится, и делайте с ним, что хоти те». Очнулся в палате, спрашиваю у Юлии Михайловны, как мои дела. Она с восторгом рассказывает о работе Кузина, о его руках, с каким мастерством, как точно он отделял микроны мёртвой ткани от живой. Просто фантастика. Кузин оперировал всех нас. Мне, как и планировали, сделали восемь операций. Работа тонкая. У нас снимали слой здоровой кожи без нарушения волосяного покрова и прикладывали на больную часть.
Оказывается, у меня самый идеальный вариант для пересадки кожи: кожа смуглая, прямой волос и ещё что-то. Башкиров рыжий, курчавый, ему планировали шесть операций, а сделали штук двенадцать. Делают ему пересадку, а у него ткань отторгается. Не идут пересадки у рыжих и курчавых. Что ему только не делали. Шрамов у него осталось больше, чем у меня.
Последней мне делали ногу. Самая большая и сложная операция. Я после неё такое выкидывал! Ребята рассказывали, нёс несусветную чушь, пытался вставать с кровати. Мне потом Юлии Михайловне в глаза стыдно было смотреть.
Для снятия боли мне разрешили колоть наркотики без ограничений. А каждый укол на счету, на фамилию записывается. Спрашиваю у Юлии Михайловны, нельзя ли мне коньяку? Она отвечает: «Делай, что хочешь». И дала распоряжение медсестре делать всё, что запрошу.
Несли цветы, бутылки, продукты, разные деликатесы. Потом Юлия Михайловна не выдержала, плюнула — пусть идут. В ожоговом центре усиленное питание, требуются белки. Так вот нам из ресторана «Берлин» три раза в день приносили в судках еду. Наша секция альпинизма нас кормила. На этих харчах мы прилично раздобрели. Сколько мы пролежали, грешным делом, не знаю.
Помню, осматривает меня Юлия Михайловна и просит поднять руку. Под мышкой у меня приращивали кожу. Поднимаю руку градусов на 25, а она говорит: «Ленишься, Владимир Дмитриевич». Я в голову это положил. Сказала мне она об этом накануне выходных. В понедельник приходит, спрашивает, как рука. Я как поднял ее, аж на 90 градусов. Когда она глянула мне под мышку, сразу потащила в операционную: у меня полетела вся пересадка. Порвалась ткань. Пришлось делать всё заново. Остатки моей ткани (кожа) лежали в холодильнике, она их достала и заново приживила.
Реабилитационный период в первом физкультурном диспансере длился довольно долго. Зашёл в первый раз в спортивный зал, там занимается много больных. И прошёл шагом один круг. Инструктор посмотрел на меня и говорит: «Иди в палату, чтоб я тебя больше не видел». Неважно я, наверное, выглядел. Ломать себя приходилось ежедневно и обязательно без свидетелей, потому что приходилось и ругаться, и кричать.
В ожоговом центре, нам предложили оформить вторую группу инвалидности, без права работать. Но мы все единогласно отказались. И когда через год мы сообщили им, что сделали восхождение, они нам не сильно поверили.
В 79-м году мы были на Памире, совершили первопрохождение на первенство Союза — пик Абалакова, левое ребро. Правда, готовиться пришлось круто. До выезда на Центральный Памир сделали в Коксу очень интересную стену пика «Правды Востока» 5-й категории трудности. На этой стене я понял, что вновь могу работать, как и раньше, идти нормально, самостоятельно. С этим мы и уехали на пик Абалакова.
Коксу — переносной спортивный лагерь, куда давались коллективные путёвки для спортсменов со 2-м разрядом и выше, с опытом восхождений 5 категории трудности. Собирались перспективные спортсмены со всех регионов. Там я был начальником учебной части.
Путь в этот лагерь идёт от Алайской долины, Дараут-Кургана и 30 километров в сторону. Район автономный. Вершины под 5 тысяч. Район для нас нашли геологи. Путёвки на 30 дней. Оттуда многие выезжали делать восхождение на пик Ленина.
Алай
— Володя, кроме обычных альпинистских лагерей, у нас существовали специальные лагеря для разрядников, для высотников. Ты ими руководил. Я в таких лагерях не работал. В чём их специфика?
— В такие альплагеря выдавались коллективные путёвки. В них бывали элитные команды, участвовавшие в первенствах по альпинизму.
— На сколько человек давалась такая путевка?
— Обычно команде из шести человек. Но иногда какой-то город или спортобщество брали по 3—4 путевки. Получалась уже альпинистская экспедиция.
