Десять прогулок по Васильевскому - Бузинов Виктор Михайлович (читать полностью бесплатно хорошие книги .txt) 📗
Мне не раз приходилось бывать в доме № 13. В нем дожил свой век мой одноклассник Толя Козлов, несколькими этажами выше его коммуналки, в коммуналке же, жил Юрий Каплин, учившийся в нашей школе, в параллельном со мной классе. Юры тоже уже нет в живых. Мне все чаще приходится говорить это о своих сверстниках: увы, недолговечным оказалось наше поколение.
Юра был странным человеком. Переехав с прежней квартиры, он многие годы так и не мог разобраться с перевезенными сюда пожитками, и они заполняли насыпями всю комнату — чемоданы, книги, мебель, посуда, — оставляя лишь узенький Суэц к обеденному столу. Юра показывал мне фотографии своего деда или дяди — уже запамятовал. Он был одним из первых русских летчиков и погиб где-то в десятые годы при показательных полетах не то в Австрии, не то в Чехии.
Лютеранская церковь Святой Екатерины. 2002 г.
Как-то, сидя у него, я спросил: помнит ли он, как весной 1953 года приходил с подписным листом в нашу коммуналку на Первой. Его занимал вопрос: собирается ли Ленинград отметить свое 250-летие? И он хотел, чтобы под этим скромным вопросом поставили подписи как можно больше знакомых и даже незнакомых ему людей. Не прошло еще и двух месяцев после кончины усатого вождя, еще не начинало светать, а он уже витийствовал что-то об общественном мнении.
«Вообще-то, помню, — как-то хмуро ответил Каплин, — но ведь так и не праздновали тогда в Питере юбилея…». И замолчал. Я тоже не стал развивать эту тему. Вовремя вспомнил, что в нашей многонаселенной, еще не отошедшей от многолетнего испуга коммуналке он так и не собрал под своим «воззванием» ни одной подписи.
Ну, что еще? В доме № 11 в конце прошлого века жил скульптор Илья Гинзбург — автор памятников Менделееву и Плеханову на Московском проспекте. В особнячке с мезонином, стоявшем некогда на месте дома №3, в 1840 году снимал квартиру Виссарион Белинский, оставив в память о своем местожительстве письменное свидетельство: «…с чаем и со щами ем алебастровую пыль». Вместе с ним тогда же жил гостивший в Петербурге поэт Алексей Кольцов, и в том же флигеле квартировал живописец Кирилл Горбунов, автор портретов Герцена, Кольцова, Лермонтова и самого Белинского. Четырьмя годами позже здесь же в крошечной комнате с одним окошком поселился Тарас Шевченко.
Вообще-то, улица эта оказалась исключительно богатой на имена выдающихся художников, писателей, ученых, музыкантов, архитекторов. Но есть в ее истории и одна особенность, о которой следовало бы сказать особо. Здесь в XVIII и XIX веках, пожалуй чаще, чем на других линиях, расселялись так называемые «василеостровские немцы».
И не случайно именно здесь, на участке дома №17 по Второй линии еще в тридцатые годы XVIII века была поставлена деревянная домовая лютеранская церковь Екатерининского прихода, а в 1771 году на углу Большого и Первой открыта еще одна лютеранская церковь Святой Екатерины, на сей раз каменная. Пройдет почти сто лет и церковь эта перестанет вмещать в себя по воскресным и праздничным дням всех василеостровских немцев, желающих совершить молитву. И тогда на Третьей линии, на участке дома №32 будет построен лютеранский храм Святого Михаила (арх. Карл Бульмеринг), который многие, видимо из-за его высокого шпиля, величают собором.
Но подробнее о василеостровских немцах вы прочтете в специально посвященной им главе. А пока я приглашаю вас познакомиться с Четвертой и Пятой линиями.
По Четвертой и Пятой линиям
Прогулка шестая
в которой вы узнаете, что еще в начале XIX века невскую воду в дома на Пятой линии носили на коромыслах; представите себе эту местность, как вереницу, тянущихся от Большой Невы до Малой, фруктовых садов и огородов; познакомитесь с Леопольдом Егорычем Кенигом — «цукер» Кенигом, как называли его в Петербурге; удивитесь тому, что на шикарных паркетах особняка Боссе разжигались когда-то вечерами цыганские костры и вникнете в смысл чисто василеостровского присказки-вопроса: «Ты что, с Пятой линии сбежал?»
Вообще, линии эти очень долго — пожалуй, гораздо дольше, чем Вторая и Третья или Шестая и Седьмая, — оставались почти сплошь застроенными деревянными домами. В двадцатые годы XVIII века на месте нынешней Академии художеств стояли три каменных трехэтажных здания, принадлежавших крупным деятелям Петровской эпохи. Одно из них выглядывало на Четвертую линию, открывая счет будущим каменным строениям. Но строения эти не спешили сюда являться… Судя по плану Можаева, к 1750-м годам здесь прибавилось всего лишь два каменных дома. Сооружать дома в камне на Четвертой и Пятой стали лишь в начале XIX века. Они появились на отрезке от Университетской набережной до Большого проспекта, как бы поддерживая своим присутствием гигантское здание Академии художеств, а затем — отдельными островками на пути до самого Малого проспекта и реки Смоленки; тогда она называлась Глухой или Черной. Причем каменные строения, находившиеся за Малым проспектом, принадлежали купцам и имели в основном утилитарное значение, используясь под складские или хозяйственные надобности.
Словом, Четвертая и Пятая долго, очень долго по городским меркам считались откровенным захолустьем. В начале линий не существовало еще привычной ныне гранитной стенки; невский берег часто подсыпали; набережная была сплошь из деревянных настилов, неухоженная, заросшая травой, с проходами к тоням, где можно было ловить рыбу. На этих тонях, по воспоминаниям Марии Федоровны Каменской, которая жила рядом с Академией художеств, часто можно было видеть ее отца — вице-президента Академии художеств, Федора Андреевича Толстого со своим кучером, помогавшим графу насаживать на крючек червей… На берегу горели маленькие печи, и перепачканные смолой и дегтем матросы с ошвартованных здесь же кораблей, пили из жестяных кружек заморский напиток — кофе.
Чудным, необыкновенным зрелищем представал быт Четвертой и Пятой линий для человека, приехавшего сюда на извозчике, скажем, с Адмиралтейской стороны столичного города Санкт-Петербурга. По описаниям той же М. Ф. Каменской рядом с Академией художеств он вполне мог встретить юную девицу, несущую на плечах коромысло с наполненными до краев ведрами невской воды. Путь девицы лежал к дому знаменитого мистика Лобзина, и она, полуголая, преодолевала его босыми ногами, как по деревенской улице…
Впрочем, и весь Васильевский еще в 1830-е годы во многом сохранял сельское обличие.
Я уже писал, что это был остров садов и огородов. В «Санкт-Петербургских ведомостях» постоянно печатались объявления василеостровцев. Например, «Продается 25 грядок клубники» или «Продается дом с плодовитым садом, в котором 20 кустов крыжберона (крыжовника. — В. Б.) и столько же малины». Писалось о продаже вишневых и яблоневых садов и даже оранжерей, в которых выращивались арбузы. А среди василеостровских адресов чаще всего назывались участки на Четвертой и Пятой линиях. Такой уж она была, эта улица, где, что ни дом, то и сад; и фактически оставалась весьма своеобразной и патриархальной до самого начала XX века.
Четвертая линия, д. №5. Архитектор К. Рахау. 2005 г.
Об этом вспоминает университетский химик Фридрихсон. Он пишет о том, что летом на Четвертой линии, где он жил, сквозь булыжники буйно пробивались желтые одуванчики; перед домами на углу Большого проспекта по-прежнему находились сады, огороженные заборами; «в садах этих мы играли в казаки-разбойники и воровали яблоки…». Зимой на улице были большие сугробы; дворники иногда устраивали костер, сугробы таяли и растекались ручьями, а вдоль набережной стояло множество воткнутых в снег, выброшенных после Рождества, елок.
А ведь эти воспоминания относятся ко времени, когда застройка Четвертой и Пятой уже была в основном завершена и линии превратились в городскую, беспорядочной архитектуры улицу, на которой рядом с доходными домами-гигантами толпились небольшие, надстроенные на один-два этажа, здания, а особняки, в модном тогда стиле модерн, чередовались с сохранившимися еще деревянными домишками и зелеными пятнами садов.
