Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала - Глейзер Владимир (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗
Жизнь мерно продолжалась в ненужном направлении.
В частности, поздней осенью того же переломного года на когда-то посадочную полосу нашей коммуналки неожиданно десантировался уличенный в сватотатстве и без вести пропавший с 1953-го холодного бериевского лета старший майор Ломовцев-старший. В коротком промежутке между непрерывными запоями он подъехал в местное УКГБ за гербовой справкой о честном несении довоенной службы. С целью получения по ее предъявлении заслуженных льгот по пенсии. До чешских событий старой сволочи в башку такое и не пришло бы. Яблочко по-сыновьи предупредило яблоньку, чтобы та молодому соседу-дровосеку кальвадос на троих сдуру не предлагала.
Бессистемно крепко пьющий Валера знал по себе, что дружок-новосел не по годам строг в отборе собутыльников и, бывало, что врать-то, поколачивал болтливого зятя реабилитированного зэка уже только за то, что тот упоминал всуе о существовании во времени и пространстве героического сватоборца. Сталинская формула «сын за отца не ответчик» в наших застольях отвергалась, а поощрялось индивидуальное покаяние за неравноценно подлые грехи особо близких представителей предыдущего поколения. Об этом хорошо знали и члены моего семейства. Поэтому во время случившейся высадки столь яркой большевистской падали на частично антикоммунистическую территорию отнеслись ко мне с повышенной бдительностью, приняв все доступные меры к невстрече идейного дебошира с нежданным гостем.
Но чему быть, того не миновать. Подвыпивший каин на свою беду отловил в общей кухне мою красавицу-жену и сладострастно попытался ухватить ее со спины за непомерно увеличившиеся молочные железы. Вместо любовной серенады старпер поведал на ушко кормящей матери, варившей в две руки манную кашу и не могущей посему оказать достойного сопротивления, о своем славном прошлом. А именно об участии в допросах с пристрастием в родных саратовских застенках бывшего наркома земледелия троцкиста Яковлева и его жены. Враги народа даже после пыток устно и письменно клялись в своей безмерной любви к товарищу Сталину, чем вредительски затягивали плановые сроки следствия. Чистосердечное признание от них получил наш доблестный чекист после того, как на глазах отца и матери изнасиловал на письменном столе пятнадцатилетнюю дочь несгибаемых поклонников тирана и позвал для продолжения следственных действий ожидавших очереди подчиненных.
Моя несчастная женушка со слезами на глазах вырвалась из объятий скабрезного мемуариста, вбежала в дальнюю комнату, где в превентивной изоляции скучал я, и, проливая трясущимися руками горячее детское питание, подробно изложила услышанное.
Не остановить ревущего бизона!
Как вихрь я в кухню ворвался, прямым в лоб завалил худосочного Валерку, крестом вставшего на моем праведном пути, и занялся рассказчиком. Говорил я мало, да и не бил его вовсе. По стене кухни пузато вилась толстая то ли водопроводная, то ли канализационная труба, глубоко проржавевшая еще с доленинско-сталинских времен. Вот о нее-то я и стер трижды или четырежды до самого черепа физию онемевшего ветерана, дав десять минут ему и близлежащему сынуле на безоговорочную эвакуацию. С двуспальной чугунной сковородкой в мускулистой руке я терпеливо дожидался исполнения приговора.
В назначенный срок мимо меня молча проскользнули две фигуры: долговязый сосед в распахнутом дождевике одной рукой тащил облезлый фибровый чемодан, а второй тянул за собой Нечто! С замотанной бинтами, как пулеметными лентами, физиономией, в черной облупившейся кожанке с поднятым воротником и надвинутой на лоб траченной молью велюровой шляпе скальпированное красногвардейскорожее чучело в черно-белом варианте было вылитым человеком-невидимкой из одноименного трофейного фильма по фантастическому роману лучшего друга кремлевского мечтателя Герберта Уэллса.
Кроме моей жены, ни тайно сочувствовавший карательным органам тесть, ни обе тещи, ни сестра-девушка, ни тем более младенец-антисоветчик даже не заметили столь скорого завершения планового визита. Больше старикана никто и никогда не видел. А может, и видели, да после пластической операции узнать не смогли.
А жизнь продолжалась в нужном направлении. Впереди были брежневский застой, горбачевский отстой и Ельцин на танке.
Новые русские чекисты плавно перерождались в демократов.
МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ (Эпопея)
Кафедра электронной техники, на которой я остался работать после окончания физфака сторублевым инженером с перспективой защиты диссертации в неизвестно каком году, представляла собой этнический зоопарк. Где набрал непьющий профессор Альт-шулер такое количество пьяниц разных национальностей, останется на века тайной великой. Но пили, и немало, все: и русские, и евреи, и украинцы, и немцы, и поляки, и казахи, и даже один финн — мастер по точной механике Слава Куломзен.
Алкоголиком он был треморным, но собирал вокруг себя зевак, не веривших в супервозможности Славы в починке зеркального гальванометра трясущимися руками. Дело в том, что в этом антикварном приборе зеркальце, ловящее лучик света, крепилось человеческим волоском на каплю клея в единственно нужном месте. Спектакль проходил так: Куломзен надевал толстые очки, накапывал на стеклышко клей, выдирал из головы волос и начинал шаманство. Руки колдуна ходили ходуном в убыстряющемся ритме — в одной был волосок, а в другой зеркальце. Чародей закатывал глаза и шептал заклинание:
— Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Я иду искать: кто не спрятался, я не виноват.
В это мгновение Слава замирал как истукан, и зеркальце точно приклеивалось к волоску!
Изгнанный с позором с Балтфлота капитан-лейтенант Вова Шминке по протекции своей тетушки-профессора работал на кафедре лаборантом (капитан-лаборантом, как называл он сам себя). Шминке в соответствии с фамилией нагло носил усы а-ля Гитлер, но отличался от сексуально убогого фюрера невероятным размером детородного органа. По аналогии с физической мерой «фарада» — емкостью Земного шара, которая использовалась в реальности как ее тысячная доля — миллифарада или еще меньше — пикофарада, триллионная доля, на кафедре существовала единица измерения мужеского члена: «один шминк». В реальности же использовались только миллишминк или пикошминк.
Исход Шминке из капитанов торпедного катера в капитан-лаборанты весьма показателен для его служебной характеристики. На учениях в Финском заливе Вова потерял боевую торпеду и для того, чтобы отчитаться перед командованием, тайно навестил своего друга на Ленинградском секретном торпедном заводе, где ему за бутылку сделали новую с тем же номером, что и пропавшая. Шминке отчет сдал, а пропавшая торпеда подло всплыла со дна моря. Так как даже на дыбе Шминке не сдал бы заводского подельника, его выкинули из армии на офицерском суде чести за наглую ложь — бравый капитан-лейтенант под честное благородное слово заявил, что левую торпеду вместе с тротиловым эквивалентом изготовил лично в портовом гараже.
С тех пор стремление к свободе переросло у Шминке в неосознанную необходимость. Он принимал очевидности, но всем нутром уклонялся от их исполнения. Тысячелетиями рабский труд на Руси был образом жизни, и двадцатый век не являлся исключением из правил. Отправка малооплачиваемых научных бездельников на хозработы местного значения была неотъемлемой составляющей их бытия и сознания.
— Сегодня шабашим на строительстве химпавильона. Скидываемся по рублю. Тюмин — в магазин. Остальные — на объект. Общее руководство беру на себя! — скомандовал капитан-лаборант.
К месту назначения мы прибыли одновременно с маркитант-лаборантом Тюминым и сразу расположились на бивуак. На газетки разложили селедку, лук и хлеб, расставили граненые стаканы. Капитан разлил по первой. Трапезу неожиданно прервал горбатый «запорожец», из которого вылез несоразмерный габаритам авто владелец.
— Что здесь происходит? — с места в карьер заорал он. — Я прораб объекта, а вы — мусороуборщики! Все убрать — и убираться!
— Ах, ты прораб, а может, прорабовладелец! — тихо сказал капитан-лаборант. — А мы для тебя — шваль галерная? Хочешь в роттердам? Вот и дрейфуй по курсу, простипома!
