Мне – 65 - Никитин Юрий Александрович (список книг txt) 📗
Он снова развел руками. Я переступил с ноги на ногу, сказал беспомощно:
– Но хирург сказал, что я за полгода умру от сердечной недостаточности, если не…
Я умолк, ком подступил к горлу. Врач вздохнул, сказал невесело:
– Медицина пока не всесильна. А так истечешь кровью у нас на столе. Мы не сможем остановить кровь. Там, в горле, повязку не наложишь!..
Медсестра сказала робко:
– Впереди еще целых полгода! За это время многое может случиться!
– Что? – спросил я тупо.
– Ну… придумают какой-то способ… Изобретут новые лекарства…
Я кивнул, взял листок с анализом крови и вышел на улицу.
Я не умру, сказал я себе зло. Не умру! Я ведь родился? Значит, я нужен, я родился для чего-то. Рожден, чтобы совершить что-то потом, когда смогу. Не могу я вот так взять и умереть, если рожден для какой-то цели. Я не умру. Я ни за что не умру.
Как раз в это время, наряду с индийскими фильмами, в страну хлынуло и остальное индийское: танцы, статуэтки, йога, индийские песни… Я не мог не заинтересоваться йогой, что обещала чудеса, возможность излечиться от любых болезней и чуть ли не стать бессмертным. Если для кого-то йога была быстропроходящей блажью, то для меня овладение ею стало вопросом жизни и смерти.
Я быстро научился делать самые трудные и сложные асаны, пошел дальше по пути контроля над организмом. И сейчас я умею, к примеру, с такой скоростью двигать глазными яблоками, как никто еще из всех знакомых не смог повторить, я умел понижать удары сердца до двадцати в минуту, а температуру под одной рукой поднимал до сорока, а под другой – понижал до тридцати четырех.
Прошел год, я чувствовал себя не только живым, но ангина ушла. Ушла и больше никогда не возвращалась. Ушел и ревматизм. Только сердце осталось деформированным, так как большая часть его сморщилась и практически отмерла, зато другие отделы разрослись, принимая нагрузку, и я перестал чувствовать, что оно у меня больное. Правда, в конечности на холоде все так же кровь не поступала, люди пугались их восковой бледности, руки мертвеца, но когда я уже на Крайнем Севере начал бегать по тайге по двадцать километров в кирзовых сапогах, отжиматься по тридцать раз, то сердце научилось доставлять кровь в самые отдаленные части тела.
Облитерирующий эндартериит. Этот диагноз ставили постоянно, всякий раз добавляя сочувствующе, что сердце у меня очень маленькое, слабое, с пороками, крови качает очень-очень мало, и вот-вот она перестанет поступать в конечности вовсе, наступит гангрена, ноги мне отрежут, но это ничего, и в коляске жить можно… На пятый или десятый раз я уже научился и сам без запинки выговаривать это «облитерирующий эндартериит».
С машинами что-то странное: шофер влезает в кабину, малость повозится там, а затем машина фырчит и трогается с места. Непонятно.
Исчезает привычная картина, когда к автомобилю подходит человек, вытаскивает стальной лом, которым дворники скалывают лед, но только изогнутый, как знак Зорро, то есть Z, вставляет концом в отверстие под радиатором, за другой конец хватается двумя руками, набирает в грудь воздуха, чтобы на одном дыхании, и начинает быстро-быстро крутить по часовой стрелке.
Иногда сразу, но чаще не совсем уж так, в машине раздается пыхтение, потом звук работающего мотора. Крутящий ручку тут же вытаскивает ее и опрометью бросается в кабину.
Иногда – успевает. Если нет, снова крутит этот гигантский коловорот. Если стоишь вот так рядом и наблюдаешь, то иной просит тебя покрутить ручку, а сам дежурит в кабине, чтобы успеть вовремя то ли «схватить искру», то ли как-то еще задействовать работу мотора.
Когда идешь по улице, то везде видишь таких, крутящих железные ручки. Машину невозможно завести, не покрутив как следует этот стальной лом. В большинстве случаев крутить приходится долго.
Мне приходилось крутить не раз, это не просто покрутить металлическим прутом: другим концом вставляешь в нечто громоздкое, тяжелое, крутишь с усилием, оно сопротивляется, ты напрягаешь все мускулы, потому что надо не просто провернуть эту железную турбину внутри автомобиля несколько раз, но обязательно раскрутить сильно и быстро, чтобы она, как кремень моего дедушки, высекла там внутри искры…
И вот теперь что-то придумали, машины запускаются уже изнутри. Прямо из кабины. Странно и непривычно.
Все говорят с восторгом: до чего же дошла техника!
То ли мы все такие умные, проницательные, всезнающие, но фильмы, что в прокате, нам все до единого понятны и предсказуемы. Может быть, так и надо: зло должно быть наказано, а добро должно не только победить, но и получить вознаграждение, но из-за этого фильмы стали слишком простыми, упрощенными даже, а мы, чувствуя свою сложность, требовали, чтобы эта наша сложность и непредсказуемость отражалась и в искусстве.
Будучи наблюдательными и язвительными подростками, всегда следили за героями и героинями: как только наш доблестный разведчик поцелует чужую женщину – все понятно, скоро предаст Родину и будет работать на гитлеровцев, а потом и на американцев, что одно и то же. Если же немец, который добивается нашей женщины, наваливается на нее и уже рвет на ней платье, то здесь самый решающий момент: если успеет его ударить, вывернуться и убежать, то останется жить, а если он ее все-таки изнасилует, то минут через десять она либо сумеет застрелить его и погибнет сама, либо взорвет мост и тоже погибнет, либо спасет кого-то из наших, но сама обязательно погибнет.
Ну не могла раньше обесчещенная женщина остаться в живых, не могла!
Впрочем, не только в нашем. Во всех западных фильмах – то же самое. Последний фильм, что смотрел на подобную тему, американский «Мост Ватерлоо». Кажется, это в нем женщина, когда узнала, что ее муж погиб, пошла подрабатывать проституткой. Но он, оказывается, уцелел, вернулся, и тогда она бросается с моста, ведь занятие проституцией пятнает человека уже навечно! Да, это не нынешний кинематограф, где ричарды гиры женятся на проститутках!
Если в фильме появляется старик и мальчик или девочка, то старик в конце фильма обязательно погибнет, его предательски убьют немцы, либо он останется отстреливаться, прикрывая собой отступление и бегство мальчика и девочки.
В любом случае старика убьют, режиссеры и сценаристы просто соревнуются, кто, как и за что убьет старика. Все хотят придумать что-то необычное… но в рамках. Однако в любом случае старик должен погибнуть, это предрешено еще с первой минуты, как он появляется на экране.
И, главное, это сразу всем видно. Наверное, чтобы все начинали жалеть заранее.
На улицах столбы всех видов: телефонные и для электропередачи, даже высоковольтные, но все только деревянные. Монтеры взбираются, прицепив к ногам «кошки»: железные приспособления с острыми когтями, что впиваются в древесину, не давая соскользнуть к земле. На новеньких столбах отметин совсем мало, а старые излохмачены, будто по всей высоте грызли медведи. Только на самом верху, где провода, поверхность столбов гладкая.
Как громкий непристойный крик в храме, прозвучало в эпоху Хрущева появление в продаже «ковбоек», так называли рубашки, где впервые на ткани появились клетки. Не яркие, пока еще очень блеклых сдержанных расцветок, но уже не в обязательную полоску или вовсе однотонные.
Такие рубашки нарасхват, но завезли их в СССР очень мало. Если учесть, что тогда большую часть одежды не покупали в магазинах, а шили в «индпошиве», так раньше назывались ателье по пошиву одежды, то большинство стали заказывать рубашки в этих пошивочных мастерских.
Мне сшила мама, ярко-красную с оранжевым, и, когда я шел по улице, на меня оглядывались с испугом, словно на марсианина или выходца из ада.
Наконец, все как с цепи сорвались, началась такая дикая мешанина цветов, что все ходили, как попугаи, разодетые в самые яркие и противоположные цвета. Люди стали похожи на семафоры, где красное, зеленое и желтое самых ярчайших оттенков бросается в глаза издали.
