Мне – 65 - Никитин Юрий Александрович (список книг txt) 📗
В газетах возникали дискуссии: мол, одно дело – нельзя стрелять в собаку, которая кому-то принадлежит, но бродячих собак отстреливают. Так же точно можно охотится на диких зверей в любой точке планеты, объявлена эта территория заповедником или нет…
Я пасу козу прямо перед домом, утки и гуси под предводительством большого страшного гусака ходят на речку, где проводят весь день, плавая и добывая себе корм. Как только солнце начинает опускаться, они так же неспешно выбираются на берег, отряхиваются, поджидают остальных, а затем дружной плотной стаей, чувствуя свою мощь, под руководством старого злого гусака шествуют домой. Их не приходится разбирать, как коров, – гуси и утки дорогу в свой птичник не забывают. У всех птиц – «куриная слепота», это значит, что уже в сумерках они становятся почти слепыми. В лесу птицы с заходом солнца прячутся в гнездах, а на Журавлевке домашние птицы устраиваются на ночь в курятниках, сараях.
И вот теперь на главной улице Журавлевки рядом с проезжей частью дороги истоптали траву, разрыли, начали укладывать шпалы. Прошел слух, что проведут трамвай. А потом мы все смотрели из окон, как укладывают длинные блестящие рельсы. Наконец пустили трамвай, одноколейку. То ли потому, что улица узковата, то ли мало народу здесь, но трамвай ходит с промежутками в двадцать минут. Через каждые три прогона располагается так называемый разъезд, там две колеи, встречные трамваи могут разминуться. Обычно один приезжает и подолгу стоит в ожидании встречного, а пассажиры в нетерпении выглядывают из окон, наконец кто-то кричит: «Идет, идет!»
У нас поблизости только украинские школы, а меня записали в русскую, так что приходится добираться довольно далеко. Я пользовался трамваем, а так как моя школа как раз между двумя остановками, я всегда спрыгивал на ходу прямо перед школой.
В то время трамваи, как и поезда и все-все, не знали автоматических дверей. Это были такие удлиненные кареты, на которых ездили всякие графья, только приспособленные для езды по рельсам. Двери самые обычные, а самое главное – ступеньки вынесены далеко за пределы вагона, так что летом в вагоне пусто, а на ступеньках, держась за поручни, гроздьями висят даже взрослые, наслаждаясь свежим ветерком.
Многие очень быстро научились догонять трамваи и запрыгивать на ходу, а также соскакивать. Это была целая наука: трамваи двигаются все-таки быстро, и спрыгнуть всегда труднее, чем запрыгнуть. В запрыгивании самое главное – догнать и ухватиться за поручень, а там уже все понятно: толчок от земли, мышцы руки сокращаются, помогая поднять тело, и вот ты уже на ступеньке. А в спрыгивании есть очень важная особенность: трамвай может двигаться гораздо быстрее, чем ты сумел бы его догнать.
Здесь нужно изготовиться, откинуться всем телом на вытянутых руках, чуть согнув ноги и выгнув горбом спину, начинаешь раскачиваться по ходу трамвая, все сильнее и сильнее, как бы погашая его скорость, потом резко отталкиваешься руками и ногами, летишь по воздуху навстречу земле лицом вперед, но сильно-сильно откинувшись навзничь, чтобы сила инерции не ударила сразу же с размаху о землю.
Здесь очень важно выдержать первый удар подошвами о твердую землю и быстро-быстро перебирать ногами, пока сила инерции несет вперед. И вот так, пробежав немного, останавливаешься в том месте, где и рассчитал остановиться.
Я всегда спрыгивал за десять метров перед входом в школу, пробегал их и останавливался перед нашими красотками, что вышли погреться на солнышке.
И вот однажды… Я ехал на подножке, небрежно и красиво держась одной рукой, великолепный и беспечный, гордый и независимый, ведь я уже второгодник, меня все боятся, любому могу в рыло, что иногда и делаю. Сейчас же издали заметил у входа Нонку Жуковскую, Ирину Горн, Люду Мамину и других красоток, выпрямился, приготовился соскочить стильно и красиво… Подножка, когда-то рифленая, оказалась вытерта до блеска. Я привычно оттолкнулся, но подошва скользнула, толчка не получилось. Я все же соскочил, уже поневоле, но инерцию погасить, отталкиваясь от трамвая, не сумел, меня понесло вперед слишком быстро. Я не успевал перебирать ногами, земля прыгнула навстречу, ощутил сильнейший удар, меня раз пять перевернуло, и, когда мое тело перестало кувыркаться, я понял, что лежу у ног наших хохочущих красоток!
Никогда и ничего я не желал так страстно, как в тот момент провалиться сквозь землю. Провалиться, рассыпаться в пыль, исчезнуть. И чтоб меня больше никто никогда не видел.
Ничего не изменить, на мои первые годы жизни в самом деле выпали самые голодные годы на Украине. Был знаменитый голод, о природе которого до сих пор спорят историки: был ли он вызван нарочито, или же это грубейший просчет в политике, но факт остается фактом, я прожил два жутких года в краю, где трупы умерших от голода некому было убирать с улиц, люди умирали от голода в домах и на пороге домов, Украина обезлюдела, а затем… грянула война.
Война – это новый голод, когда не было дня, чтобы я не хотел есть или хотя бы на час ощутил себя не голодным. Из-за постоянного недоедания рос похожим на тех детей, которых показывают в хронике о голодающих африканцах, сразу же обзавелся пороком сердца, рахитом и всеми болезнями, какие только можно получить в раннем возрасте.
Постоянно падал то в голодные обмороки, то от сердечной недостаточности. Если зимой мне пытались брать анализ крови, то кровь не проступала из белых обескровленных пальцев. Врачи, не понимая причины, отсылали прогреть пальцы на батарее парового отопления, я только криво улыбался, знал, что это не поможет. Кровь поступает в мои конечности только в тех случаях, когда я прогреваюсь весь. Изнутри.
Ангины мучили шесть раз в год, то есть раз в два месяца. В это же время мучительно ноют все кости, ревматизм заставлял корчиться и орать от боли. А один старый врач-горловик, так их называли, заметил вскользь, что ангина и ревматизм – это почти одно и то же, во всяком случае – постоянные и неразлучные попутчики. И что ревматизм всего лишь лижет суставы, но кусает сердце.
Бабушка отвела меня к другому врачу, «сердечнику», и тот после тщательного обследования сказал, что, если мальчику не сделать срочную операцию по удалению гланд, он не проживет больше, чем полгода. Сердце, и без того изношенное и слабое, с тому же с пороком, не выдержит увеличивающейся нагрузки.
Через пару недель бабушка и мама заставили меня отправиться к «горловику» и записаться на удаление гланд. Меня записали, сделали анализы крови. Врач помрачнел, покачал головой. Медсестра спросила встревоженно:
– Что там?
– Сама посмотри.
Девушка взглянула на листом с латинскими буквами и корявыми цифрами, глаза расширились, посмотрела на меня с жалостью, потом на врача.
– И ничего…
– А что я могу?
Они повернулись ко мне, врач медленно складывал листок с анализами вдвое, а потом вчетверо.
– Что там? – спросил я.
Врач сказал медленно, с нерешительностью в голосе:
– Понимаешь, когда выдирают гланды, это болезненно…
– Я вытерплю, – прервал я.
– Да, не сомневаюсь, – кивнул он, – но также при удалении гланд… понимаешь, там очень много кровеносных сосудов… Намного больше, чем где-то еще. Почти вся кровь человеческая собралась в голове, а в остальном теле… так, капельки. И вот эта кровь сразу же хлынет… понимаешь? Хлынет тебе в горло. Но не это главное. Все дело в свертываемости. Мы берем анализ в первую очередь на свертываемость! Прекрасная свертываемость – это полторы минуты. Отличная – две. Очень хорошая – две с половиной. Но мы беремся делать и при плохой, это почти четыре…
Он умолк, развел руками. Медсестра посмотрела на меня, вздохнула. Я уже знал, что девчонки считают меня красивым, даже очень красивым, только очень слабым и болезненным.
– А сколько… у меня? – спросил я тихо.
– Двенадцать, – ответил он. – Понимаешь, мы могли бы тебе прописать курс препаратов, что усиливают сворачиваемость, но это повысит всего на одну-две единицы. Это важно при сворачиваемости в пять или четыре минуты, но когда двенадцать…
