Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. - Каменецкий Евгений
— И откуда у него этакая сила берется? — вслух думал я.
— Откуда?.. Прижали фашиста крепко, вот он и собрал все, что осталось. Боится эти края потерять. Они ему сейчас — во как нужны. — Афонин провел ребром ладони по горлу. — А что представляет в данный момент для фашистской Германии Венгрия? Она — как подбрюшье у зверя: проткни его — и капут. Через Венгрию — прямой путь в Австрию и Южную Германию…
Многое узнал в то утро от парторга: о боевых традициях дивизии и нашего полка, о трехслойной системе укреплений вокруг Будапешта, о неудачной попытке наших войск с ходу овладеть венгерской столицей.
Уходя, Афонин посоветовал:
— В твоем взводе самые опытные сержанты, да и бойцы — кое-кто от Сталинграда воюют. Командовать ими командуй, но и учись у них. И помни, что ты не только командир…
Мне повезло: на фронте наступило затишье, и я смог основательно познакомиться с подчиненными и своими командирами. В беседах с бойцами мне часто помогал парторг. Не знаю, каким образом он узнавал про мои дела, но когда я заводил разговор с красноармейцами, Афонин оказывался рядом. Внимательно слушал, а, затем незаметно вступал в разговор. Беседовать с людьми он любил и умел, чему старался научить и других. Не раз советовал мне: старайся так объяснять суть дела, чтобы тебя не только сами понимали, но и других убеждали в том же.
Самого же Афонина можно было видеть вместе с бойцами в любое время суток. Сколько раз, обходя ночью позиции взвода, видел его мирно покуривающим с пулеметчиком или стрелком. Как правило, после таких встреч он находил меня и делился своими впечатлениями.
— Какой же у нас золотой народ! — сказал мне однажды. — Бойцу не сегодня-завтра в бой идти, и еще неизвестно, уцелеет ли, а он о делах в своей деревне рассказывает, письмо из дома читает.
Я согласился с ним, заметив:
— Ну, наш колхозник — это тебе не то, что местные крестьяне — забитые, напуганные…
Мои слова Афонину не понравились.
— А чем нехорош тебе местный крестьянин? — Он строго посмотрел на меня. — Или рабочий? Мы с ними одним миром мазаны. Венгерский пролетарий первый признал нашу революцию…
В тот раз наш разговор на этом и закончился: противник начал артобстрел. Однако Афонин вскоре вернулся к нему…
В полутора километрах от передовой, в небольшой деревеньке, располагался штаб полка и тыловые подразделения. Отправляясь однажды туда по делу, Афонин пригласил и меня. Помнится, неделю назад, когда мы взяли эту деревеньку, она была словно вымершей. И сейчас картина оставалась прежней. Жителей нет. Дома, где не располагались наши бойцы, стояли с закрытыми ставнями.
Когда мы возвращались, Афонин неожиданно свернул к одному из таких домов.
— Давай заглянем, погреемся, да заодно посмотрим, как тут народ живет.
Подошли к длинному дому. С одной его стороны тянулась терраса, куда выходило несколько дверей. Афонин направился к той из них, что вела в жилую часть дома, и постучал. Но никто не отзывался. Мы уже решили оставить нашу затею, как вдруг послышались осторожные шаги и старческий голос спросил, видимо, кто мы и что нам нужно.
Употребив весь известный ему запас венгерских слов, Афонин объяснил, чего мы хотим: зайти просто так. За дверью раздумывали, затем звякнул засов. Мы увидели высокого старика в полотняной одежде и жилете из темной материи. Седые волосы и длинные белые усы дополняли его портрет.
Все ли понял из объяснения, не знаю, но дверь распахнул и жестом пригласил войти.
Мы увидели самую обыкновенную обстановку бедной деревенской избы. В углу комнаты стояла широкая кровать с горкой подушек, рядом с ней — потемневший от времени комод; вдоль стен — лавки, на стенах — семейные фотографии в рамках; возле двери — полка с посудой, домотканные полотенца; наконец, печь с лежанкой… За грубо сколоченным выскобленным до желтизны столом собрались обитатели дома: старушка, женщина лет тридцати, закутанная в черный платок, и мальчик.
— Здравствуйте, хозяева! — поздоровались мы, но все пугливо молчали. Мы присели на лавку, огляделись. Афонин, обращаясь к старику и подбирая нужные слова — венгерские вперемежку с русскими, — начал как бы знакомиться. Мы вскоре поняли, в свое время старик находился в России в плену и был свидетелем рождения первого в мире государства рабочих и крестьян. И тут Афонина проняло.
— Эх, отец, как же так? Нашу революцию своими глазами видели, а сейчас прячетесь от русских. От рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели. Вот он, — Афонин показал на меня, — из рабочей семьи, я — из крестьянской. А разве может русский рабочий обидеть венгерского рабочего или русский крестьянин — крестьянина-мадьяра?
Старик весь напрягся, слушая, потом в раздумье опустил голову и вдруг начал быстро-быстро говорить. Афонин пояснял: их стращали русскими; кто, дескать, останется, пусть приготовится ко всему — русские убивают, грабят, угоняют в Сибирь…
Старик умолк — трудно признаваться в своей слабости. Но Афонин и тут нашелся. Он достал из вещмешка (как будто специально положил туда для этой встречи) консервы, сало, хлеб, пачку чая и сахар.
— Давайте угощаться…
Женщины заговорили между собой, и в их голосах мы уловили нотки удивления и радости. Старик что-то сказал им, они вышли и, вскоре вернувшись, постелили на стол холстину и поставили большой глиняный сосуд с вином.
— Ну, будет пир на весь мир! — воскликнул Афонин и произнес несколько слов по-венгерски. Домочадцы переглянулись и громко рассмеялись.
— Ты что им такое сказал? — Я удивился: откуда это и когда успел узнать и запомнить чужие слова, на которые так дружно отреагировала семья?
— Да присказку, вроде нашей: «Раз пошла такая пьянка — режь последний огурец». Переводчик из штаба дивизии научил.
Атмосфера изменилась, хозяева повеселели. Мальчуган, осмелев, подошел ко мне, что-то пролепетал. Я, конечно, ничего не понял и протянул ребенку кусочек сахара. Он взял охотно и с довольным видом убежал к бабушке.
Старик разлил вино.
— На здоровье! — произнес он по-русски и первый выпил.
— За победу! — добавил Афонин. — И за нашу крепкую дружбу после войны.
Когда мы собрались уходить, недоверия к нам уже не было. Женщина — жена старшего сына, служившего в армии, — скинула черное покрывало и оказалась молодой и милой. Старик, что-то вспомнив, быстро вышел во двор, раскрыл ставни и вернулся с красивой девушкой лет двадцати.
— Это наша дочка, самая младшая, пряталась… от недоброго глаза.
Мы покидали простой этот дом с душевной теплотой и грустью. Кажется, еще одной венгерской семье удалось открыть правду об окружающем мире и сути событий в нем. А сколько было вокруг действительно запуганных фашистской пропагандой!
На повороте дороги мы оглянулись. Семья стояла у порога. Все помахали нам. А в окнах с открытыми ставнями пылало солнце, проникая внутрь крестьянского дома.
— Ну, вот, — как бы подытоживая все виденное и пережитое, проговорил Иван Федорович. — Пусть и еще в одном доме будет светло.
После этого случая я по-иному стал смотреть на местных жителей. Они уже не казались мне столь робкими и безвольными. Так Афонин преподал мне урок, который помнится до сих пор.
Вот-вот должно было начаться новое наступление. Мы его ждали и тщательно готовились к нему. Завезли боеприпасы, выдали теплое белье, зимние портянки и шапки. Пополнили личным составом и мой взвод — бойцами из Кировской области. Сержант Ткаченко, принимавший пополнение, доложил:
— Хлопцы дельные, работящие, кажется, надежные. Один только — бирюк бирюком. Не то напуган сильно чем-то, не то религиозный…
— Ладно, потом разберемся, что он за человек, — махнул я рукой. — Учить будем днем и ночью, пока время есть.
Вечером в соседней роте состоялась беседа с бойцами. Когда она окончилась, Афонин пошел со мной.
— Хочу к твоим бойцам заглянуть, не возражаешь?
— Всегда рад, а сейчас — вдвойне. Во взводе пополнение, ребята ничего, шустрые. Вот только один, Камешков, странно себя ведет. Как услышал про немецкие танки, забился в угол землянки, не ест, не пьет — смерти дожидается. Товарищи пробовали расшевелить — не помогло. Что делать?
