Одноколыбельники - Цветаева Марина Ивановна (читать лучшие читаемые книги .TXT, .FB2) 📗
– Господин офицер, вы ошибаетесь! – быстро заговорил я, едва Женя закрыл рот. – Нахимов умер!
– Молчать! – закричал Женя. – Или я сейчас же велю тебя отвести в карцер.
– К сожалению, вам это не удастся, – я сам офицер!
– Ты?
– Офицер Наполеона.
Женя, смущенный моим вызывающим тоном, замолчал, потом поправил на груди крест и нерешительно произнес:
– Это ничего не значит. Когда кончилась война, я тоже поступил к Наполеону.
– Без ноги-то? – язвительно вставил я.
– Нет, с ногой. Раз ночью ко мне пришел ангел…
Тут он запнулся.
– Мы ведь сами – ангелы!
– Schlafen, Kinder, schlafen![17] – сказала вошедшая в этот миг Fräulein.
– Мы еще не доиграли. Еще одну минутку, можно? Fräulein, милая, позвольте! – жалобно просили мы, хотя знали всю непреклонность Fräulein в подобных случаях.
– Morgen ist: auch ein Tag[18], – безучастно ответила она.
Мы начали раздеваться. Когда унесли лампу, Женя шепотом спросил:
– А как же ангелы?
– Ангелы – завтра, – ответил я, стараясь не глядеть в окно, где слабо поблескивали в темноте купола моей церковки.
Волшебница
I
Одной из наших добровольных обязанностей было – стеречь почтальона.
Папа, мама, Люся, Лена, Fräulein, Андрей, даже кухарка с горничной, даже дворник – все получали письма, все, кроме нас. И все-таки, несмотря на эту ежедневно повторяющуюся несправедливость, все письма проходили через наши руки.
Что побуждало нас к этому? – Желание сыграть роль в жизни старших, смутная надежда на получение своего письма, наконец – тайна, заключенная в этих больших и маленьких, узких и квадратных, надписанных различными почерками конвертах.
Каждый раз, когда приходил почтальон, мы с Женей в один голос спрашивали: «А нам есть?» – И неизменно слышали ответ: «Вам еще пишут».
Пишут? Кто? Может быть, какой-нибудь капитан, собирающий юнг для своего корабля, может быть, маленький граф, которого украли цыгане, или Fräulein Else (она в прошлом году уехала в Германию и обещала писать), или та девочка в «Спящей красавице», или просто какой-нибудь король, которому мы понравились и который хочет сделать из нас принцев. Пока письмо не получено, открыты все возможности.
Дни по письмам делились нами на хорошие, «ничего себе» и бедные. Хорошие – пять-шесть писем, открытки с картинками и газета; «ничего себе» – письма два и газета; бедные – одна газета!
Какое разочарование! Нести одну-единственную газету – какой стыд! Еще немного, и мы начали бы оправдываться при виде стольких разочарованных лиц.
Иногда мы обманывали, говоря, что нет писем. Особенно приятно было проделывать это с Люсей.
– Мне есть?
– Нет, только маме!
– Ну, хорошо! Узнают они, что значит не отвечать на письма!
– А что значит? – любопытствовали мы, с трудом сдерживая смех.
– То, что я никогда, никому из них не…
– На!
Нужно было видеть мгновенную перемену ее лица! Сдвинутые брови расходились, глаза из слишком темных снова превращались в желтые, улыбка расплывалась во все лицо… От радости она даже забывала сердиться.
Дразнить Лену не представляло для нас и половины того интереса. Более сдержанная, она ограничивалась ответами вроде: «Странно» или: «Я и сама давно не писала». Отсутствие Люсиных угроз отнимало у нас всякое желание устраивать Лене «сюрпризы». Потому мы и в этот день сразу отдали ей письмо.
– От Мары! – воскликнула она, осторожно обрывая краешек конверта.
Через минуту весь дом уже знал, что завтра с вечерним поездом приезжает из Петербурга ее бывшая гимназическая подруга Мара.
Каждый отнесся к этому известию по-разному: мама – спокойно, Люся – радостно, Андрей – насмешливо («какая такая Мара?»), мы – с любопытством, папа – довольно недоброжелательно.
– Она какая-то сумасшедшая, твоя Мара, – сказал он в ответ на Ленино известие. – Ни в одной гимназии не ужилась, из последнего класса вышла. Что она теперь делает?
– В предпоследнем письме она писала, что выходит замуж, но теперь все расстроилось. Оказалось, что жених выдавал ей чужие стихи за свои.
– Она увлекается стихами?
– Она сама пишет! – гордо ответила Лена.
– А сколько ей лет?
– Семнадцать.
Папа снова принялся за газету. Лена, обиженная за подругу, обратилась к нам:
– Вы рады, что она приезжает?
– А она с маленькими разговаривает?
– Конечно. Она вас даже полюбит.
– Наверное?
– Если вы будете себя хорошо вести.
В ответ на эту давно знакомую фразу Женя только выразительно свистнул. «Хорошо будем себя вести» – значит, она нас не полюбит. Вот Лена всегда так: начнет хорошо, а кончит как большая!
Мы пошли в детскую, обиженные и мстительные. Мару мы уже разлюбили.
– Но ведь папа сказал, что она сумасшедшая! – воскликнул Женя, занявшийся было увеличением дыры в занавеске (признаки дурного настроения).
– Он шутил, – недоверчиво возразил я.
– Ни капельки не шутил – он даже не улыбнулся. Чего же тут особенного? Мало ли сумасшедших!
– Но разве сумасшедших нужно слушаться?
– Что ты! Они сами должны всех слушаться, они хуже маленьких.
– Откуда ты знаешь?
– Помнишь, когда мы чуть-чуть не зажарили соседскую курицу, мама сказала, что мы с ума сошли.
– Так что же?
– Значит, они хуже.
Нельзя сказать, чтобы Женино объяснение отличалось особенной ясностью, но основное было вне сомнения: Мара – сумасшедшая.
– Нужно напомнить об этом Лене, – предложил я.
Мы побежали к ней в комнату.
– Что вам надо? – недовольно спросила она, закрывая какую-то тетрадку.
– Лена, а Мара нас будет слушаться?
– Слушаться – вас?
– Папа сказал, что она сумасшедшая, а сумасшедшие всех должны слушаться.
– Даже маленьких! – дополнил Женя.
– Идите и не приставайте с глупостями, – сухо сказала Лена. – Вы даже шуток не в состоянии понять!
Мы вышли.
– Ей стыдно, что у нее сумасшедшая подруга, – догадался Женя.
– Я на ее месте был бы очень рад, – произнес я задумчиво.
Мара-сумасшедшая нравилась нам больше Мары «ведите себя хорошо».
II
С самой минуты Лениного отъезда на вокзал мы беспрестанно подбегали к окнам.
Первый взрослый человек, который будет нас слушаться, да еще сумасшедший! Нетрудно понять наше нетерпение.
Марино сумасшествие приняло со вчерашнего утра сверхъестественные размеры. Она не только все время поет, кричит и танцует (это ведь часто можно встретить и у не сумасшедших), но, когда говорит – брызжет пеной, когда трясет волосами – мечет искры; из ноздрей ее, как у дикой разъяренной лошади, клубами вылетает пар; руки с длинными когтями, глаза как у кошки, облитой одеколоном, ноги с копытами…
В последнем, впрочем, Женя усомнился. (Рассказывал я.)
– Если она с копытами – она черт! – заявил он.
– Какой ты смешной! Разве лошадь – черт?
– Как же она будет ходить по паркету?
– Научится, – в цирке лошади даже танцуют.
– Она все вещи перебьет.
– Нужно будет все прятать.
– У нее все время пена на губах?
– Конечно.
– А вдруг она с нами полезет целоваться?
– Потом вымоешься, а может быть, тоже сделаешься сумасшедшим.
– Я не хочу.
– Так не целуйся, – скажи, что у тебя насморк.
– Очень она испугается! Я скажу – скарлатина, дифтерит…
– Чума, – предложил я.
– Да, да! – обрадовался Женя.
Время за этим разговором летело быстро. Прошло уже около часа с Лениного отъезда.
Взволнованные предстоящей встречей и собственными догадками, мы так и прилипли к стеклу. Напрасно звала нас Люся пить молоко, напрасно со двора доносились звуки шарманки, – мы не двигались с места.
И вот, наконец, когда к Мариным когтям и копытам прибавился еще хвост, раздался звонок. Коротко и резко – так звонила только Лена.
