На качелях XX века - Несмеянов Александр Николаевич (мир бесплатных книг .txt) 📗
Основное время занимала у меня органическая лаборатория. Органический практикум был позади. Мне пора было приниматься за дипломную работу. Пора было и «дочищать» несданные экзамены: органическую химию, физическую химию, теоретическую механику и факультативный курс на выбор. Шел мой последний учебный год.
Мое место в зале большого органического практикума было все время за мной, даже тогда, когда я главные усилия отдавал практикуму по физической химии. Однажды я попросил Николая Дмитриевича проэкзаменовать меня. Он удивился, что я еще не сдал экзамена. Он экзаменовал при всех в центре лабораторного зала практикума у доски, сидя в кресле. Желающие слушали. Мой экзамен не произвел на меня глубокого впечатления, так как я легко ответил на вопросы, которых я сейчас уже не помню, и получил «в. у.».
Чтобы сдать экзамен по физической химии, надо было получить зачет по практикуму, который должен был поставить И.А. Каблуков. По-видимому, осенью я отправился к нему домой в район Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Прошло много месяцев с того времени, как я выполнил последнюю задачу, и мне надо было привести в порядок записи задач. Я их переписал, насколько мог аккуратно, в тетрадку, и одну-другую утерянные записи возобновил, списав у товарищей. Приехал на паровичке, связывавшем тогда Петровско-Разумовское с Москвой, нашел квартиру и позвонил.
Старый холостяк открыл мне сам, сурово глядя на меня из-под очков и исторгая скрипучие звуки: «Ну, э, проходите, э, садитесь. Покажите ваш дневник». — «Пожалуйста, Иван Алексеевич». Здесь Иван Алексеевич сорвался на крик: «Что вы мне показываете?! Разве это дневник, кхе?! Переписанный документ, кх, это не документ!» Я струхнул, на воре ведь шапка горит — две задачи у меня были списаны, и с перепугу я не разобрал разницы между переписанным и списанным. Между тем Каблуков продолжал меня честить и объяснять уже более спокойно ценность первичной записи наблюдения. По-видимому, я настолько это усвоил, что дневники моих первых самостоятельных работ, вплоть до 1934 г., я и сейчас свято храню [105]. Далее последовал короткий разговор по существу нескольких задач и, наконец, заботливое наставление, чтобы я не опоздал на паровичек и относительно ближайшего пути на остановку.
Между зачетом и экзаменом по физической химии прошло несколько месяцев. В это время курс физической химии читал профессор Е.И. Шпитальский [106]. Я, однако, предпочел экзаменоваться у знакомого Каблукова. Он усадил меня в своем кабинете, который был тогда еще на втором этаже самого северного конца старого здания химфака, задал какие-то вопросы по циклу Карно и второму закону термодинамики, которые трудности не представляли, и на целый час куда-то ушел. Вернувшись, он добродушно язвительно проскрипел: «Ну, э, что, хватило вам времени?» — «Да, с избытком, Иван Алексеевич». — «И, э, чтобы в книжку посмотреть, это тоже?!» — «Что Вы, Иван Алексеевич, книжку-то я и не взял с собой».
Еще в начале осеннего семестра я обратился к Н.Д. Зелинскому с просьбой дать мне тему дипломной работы из области белков. Мне хотелось начать активно работать в плане моих вегетарианских настроений, и я мечтал о синтетическом белке и синтетической пище. Предпосылки для этого в научных интересах Н.Д. Зелинского были. Еще до своего ухода в 1911 г. из МГУ он с Анненковым и Стадниковым [107] работал в области синтеза аминокислот, в петербургский период — с В.С. Садиковым [108] — он разработал автоклавный гидролиз белков (нашел новую аминокислоту в гидролизате гусиного пера — треонин). Садиков приехал с ним из Петрограда в Москву и работал в маленькой ассистентской комнате перед большим залом практикума. Помню его бритым, усатым, в ботинках и халате (было холодно), похожим на кота в сапогах и вместе с тем на сома. Довольно скоро он уехал обратно в Петроград, и его сменил Николай Иванович Гаврилов (фото 13) [109].
Н.И. Гаврилов — узколицый худощавый брюнет в пенсне, работавший перед тем в Германии у Косселя [110], известного исследователя белков, был большой фантазер, способный верить своим иногда невероятным фантазиям и в жизни, и, к сожалению, в науке. Выделив в работе, проводившейся под руководством Н.Д. Зелинского, из автоклавного гидролизата белков ангидриды аминокислот — дикстопиперазины, он уверился, что эти циклические вещества входят в структуру белков, и вся дальнейшая его деятельность на протяжении полустолетия сводилась к поиску экспериментальных доводов в пользу этой «дикстопиперазиновой теории» строения белка, невзирая на то, что наука пошла совсем по другому руслу и, подтвердив полипептидное строение белков, предложенное Э. Фишером [111], занялась выяснением вторичной и третичной структур белка, возникающих на основе полипептидных цепей за счет их скручивания в спирали, глобулы и т. д. С упорством, достойным Лысенко, Н.И. Гаврилов отстаивал свои, сначала казавшиеся интересными новизной, затем отвергнутые ходом науки, схемы.
Вспоминаю такой характерный для него случай. На одном заседании, проходившем в большой химической аудитории, ожидался профессор П.П. Шорыгин [112]. Вошел Н.И. Гаврилов и заявил, что Шорыгина ждать не следует, так как его только что доставили в больницу тяжело раненого топором. Вдруг к общей радости и конфузу Гаврилова входит Шорыгин. Оказалось на поверку, что в больницу был доставлен какой-то Шарашкин, а Гаврилов вообразил и поверил себе, что это был Шорыгин. Так и в науке.
Н.Д. Зелинский дал мне тему, к моему удовольствию, далекую от сферы интересов его «белковых помощников», но, к огорчению, далекую и от белка. Ему вообразилось, что пиролиз медной соли аминоуксусной кислоты будет протекать наподобие пиролиза соли (кальциевой) уксусной кислоты и даст аминоацетон, и поручил мне изучить этот пиролиз. К белку и пище это не имело ни малейшего отношения и надолго увело меня в сторону. Пиролиз этот и основном давал метиламин и ничего интересного с препаративной точки зрения не представлял. Но работа как-никак была выполнена. В отличие от нынешнего времени, дипломные работы тогда не защищались публично, а просто зачитывались по отчету.
Была весна 1922 г. Существовала вероятность оставления меня при университете. Мне надо было сдать экзамен по теоретической механике и зачет по факультативному курсу (по выбору). Последний я получил у Раковского (термодинамика). Механику я подучил наспех, как мог. Незадолго перед тем ее сдал В.И. Спицын и изложил мне обстановку. Я отправился сдавать Бухгольцу [113]. Это была массовая операция. Готовилось человек 20–30, получил задание и я. В комнате в «новом здании» МГУ были только готовящиеся. Заглянул Виктор Спицын. Я жестом потребовал у него учебник, который и был мне немедленно вручен. Это мне очень помогло, и таким образом я ответил Бухгольцу сносно.
Университет был окончен. Я получил в канцелярии справку о том, что мною выполнены все требования и сданы такие-то экзамены. Диплома в то время не полагалось.
В рассказе я опустил мои занятия и мои экзамены по биологическим предметам. В 1921 г. усилиями профессуры и таких наших корифеев, как А.П. Терентьев, из естественного отделения физико-математического факультета было выделено химическое отделение этого факультета, и с моими сданными биологическими предметами я оказался в положении чеховского Фендрикова [114] с его стереометрией в «экзамене на чин» — химикам их уже не требовалось.
Я был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию. «Протолкнул» это дело, за что я ему век благодарен, А.П. Терентьев. С тех пор я на всю жизнь прочно связан с университетом.
